Describing his novel Letters from Terra, Van Veen (the narrator and main character in VN's novel Ada, 1969) mentions the Volga region and similar watersheds:
On Terra, Theresa had been a Roving Reporter for an American magazine, thus giving Van the opportunity to describe the sibling planet’s political aspect. This aspect gave him the least trouble, presenting as it did a mosaic of painstakingly collated notes from his own reports on the ‘transcendental delirium’ of his patients. Its acoustics were poor, proper names often came out garbled, a chaotic calendar messed up the order of events but, on the whole, the colored dots did form a geomantic picture of sorts. As earlier experimentators had conjectured, our annals lagged by about half a century behind Terra’s along the bridges of time, but overtook some of its underwater currents. At the moment of our sorry story, the king of Terra’s England, yet another George (there had been, apparently, at least half-a-dozen bearing that name before him) ruled, or had just ceased to rule, over an empire that was somewhat patchier (with alien blanks and blots between the British Islands and South Africa) than the solidly conglomerated one on our Antiterra. Western Europe presented a particularly glaring gap: ever since the eighteenth century, when a virtually bloodless revolution had dethroned the Capetians and repelled all invaders, Terra’s France flourished under a couple of emperors and a series of bourgeois presidents, of whom the present one, Doumercy, seemed considerably more lovable than Milord Goal, Governor of Lute! Eastward, instead of Khan Sosso and his ruthless Sovietnamur Khanate, a super Russia, dominating the Volga region and similar watersheds, was governed by a Sovereign Society of Solicitous Republics (or so it came through) which had superseded the Tsars, conquerors of Tartary and Trst. Last but not least, Athaulf the Future, a fair-haired giant in a natty uniform, the secret flame of many a British nobleman, honorary captain of the French police, and benevolent ally of Rus and Rome, was said to be in the act of transforming a gingerbread Germany into a great country of speedways, immaculate soldiers, brass bands and modernized barracks for misfits and their young. (2.2)
Na Volge ("On the Volga") is a poem by Dmitri Merezhkovski (a Russian novelist, poet, religious thinker, and literary critic, 1865-1941):
Река блестит, как шелк лазурно-серебристый;
В извилинах луки белеют паруса.
Сквозь утренний туман каймою золотистой
Желтеет отмели песчаная коса.
Невозмутимый сон – над Волгою могучей;
Порой лишь слышен плеск рыбачьего весла.
Леса на Жигулях синеют грозной тучей,
Раскинулись плоты деревнею плавучей,
И тянется дымок далекого села…
Как много воздуха, и шири, и свободы!..
А людям до сих пор здесь душно, как в тюрьме.
И вот в какой стране, среди какой природы
Отчизна рабским сном глубоко спит во тьме…
Merezhkovski's poem was written on April 12, 1887, in Samara (a city located at the confluence of the Volga and the Samara rivers). On April 12, 1961, Yuri Gagarin became the first human to journey into outer space and orbit the Earth. In Van's novel, Theresa flies over from Terra to Antiterra (Earth's twin planet also known as Demonia):
Ada’s letters breathed, writhed, lived; Van’s Letters from Terra, ‘a philosophical novel,’ showed no sign of life whatsoever.
(I disagree, it’s a nice, nice little book! Ada’s note.)
He had written it involuntarily, so to speak, not caring a dry fig for literary fame. Neither did pseudonymity tickle him in reverse — as it did when he danced on his hands. Though ‘Van Veen’s vanity’ often cropped up in the drawing-room prattle among fan-wafting ladies, this time his long blue pride feathers remained folded. What, then, moved him to contrive a romance around a subject that had been worried to extinction in all kinds of ‘Star Rats,’ and ‘Space Aces’? We — whoever ‘we’ are — might define the compulsion as a pleasurable urge to express through verbal imagery a compendium of certain inexplicably correlated vagaries observed by him in mental patients, on and off, since his first year at Chose. Van had a passion for the insane as some have for arachnids or orchids.
There were good reasons to disregard the technological details involved in delineating intercommunication between Terra the Fair and our terrible Antiterra. His knowledge of physics, mechanicalism and that sort of stuff had remained limited to the scratch of a prep-school blackboard. He consoled himself with the thought that no censor in America or Great Britain would pass the slightest reference to ‘magnetic’ gewgaws. Quietly, he borrowed what his greatest forerunners (Counterstone, for example) had imagined in the way of a manned capsule’s propulsion, including the clever idea of an initial speed of a few thousand miles per hour increasing, under the influence of a Counterstonian type of intermediate environment between sibling galaxies, to several trillions of light-years per second, before dwindling harmlessly to a parachute’s indolent descent. Elaborating anew, in irrational fabrications, all that Cyraniana and ‘physics fiction’ would have been not only a bore but an absurdity, for nobody knew how far Terra, or other innumerable planets with cottages and cows, might be situated in outer or inner space: ‘inner,’ because why not assume their microcosmic presence in the golden globules ascending quick-quick in this flute of Moët or in the corpuscles of my, Van Veen’s —
(or my, Ada Veen’s)
— bloodstream, or in the pus of a Mr Nekto’s ripe boil newly lanced in Nektor or Neckton. Moreover, although reference works existed on library shelves in available, and redundant, profusion, no direct access could be obtained to the banned, or burned, books of the three cosmologists, Xertigny, Yates and Zotov (pen names), who had recklessly started the whole business half a century earlier, causing, and endorsing, panic, demency and execrable romanchiks. All three scientists had vanished now: X had committed suicide; Y had been kidnapped by a laundryman and transported to Tartary; and Z, a ruddy, white-whiskered old sport, was driving his Yakima jailers crazy by means of incomprehensible crepitations, ceaseless invention of invisible inks, chameleonizations, nerve signals, spirals of out-going lights and feats of ventriloquism that imitated pistol shots and sirens.
Poor Van! In his struggle to keep the writer of the letters from Terra strictly separate from the image of Ada, he gilt and carmined Theresa until she became a paragon of banality. This Theresa maddened with her messages a scientist on our easily maddened planet; his anagram-looking name, Sig Leymanksi, had been partly derived by Van from that of Aqua’s last doctor. When Leymanski’s obsession turned into love, and one’s sympathy got focused on his enchanting, melancholy, betrayed wife (née Antilia Glems), our author found himself confronted with the distressful task of now stamping out in Antilia, a born brunette, all traces of Ada, thus reducing yet another character to a dummy with bleached hair.
After beaming to Sig a dozen communications from her planet, Theresa flies over to him, and he, in his laboratory, has to place her on a slide under a powerful microscope in order to make out the tiny, though otherwise perfect, shape of his minikin sweetheart, a graceful microorganism extending transparent appendages toward his huge humid eye. Alas, the testibulus (test tube — never to be confused with testiculus, orchid), with Theresa swimming inside like a micromermaid, is ‘accidentally’ thrown away by Professor Leyman’s (he had trimmed his name by that time) assistant, Flora, initially an ivory-pale, dark-haired funest beauty, whom the author transformed just in time into a third bromidic dummy with a dun bun.
(Antilia later regained her husband, and Flora was weeded out. Ada’s addendum.) (2.2)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): Cyraniana: allusion to Cyrano de Bergerac’s Histoire comique des Etats de la Lune.
Nekto: Russ., quidam.
romanchik: Russ., novelette.
Sig Leymanski: anagram of the name of a waggish British novelist keenly interested in physics fiction.
Ada's world, Antiterra makes one think of Merezhkovski's Christ and Antichrist trilogy. Merezhkovski is the author of Malen'kaya Tereza ("Little Theresa," 1940), a part of his larger work Spanish Mystics. Konstantin Merezhkovski (Dmitri's elder brother, 1855-1921, a Professor of zoology who was accused of pedophilia and died by suicide) is the author of Ray Zemnoy ili Son v zimnyuyu noch' ("The Earthly Paradise, or A Midwinter Night's Dream," 1903), a novel set in the XXVIIth century. Its hero and narrator mentions Terra, terrism (the narrator's ideology) and the terrists:
Сочинение мое может, конечно, дать обильную пищу для критики. Но чтобы читатель мог правильно судить о нем и чтобы не давать ему повода к лишним недоразумениям, полезно будет изложить здесь вкратце то миросозерцание, вокруг которого группируются мысли и взгляды, проповедуемые мною как в сказке, так и в послесловии к ней. Миросозерцание это до сих пор не имело клички, не имело имени, а между тем люди любят клички. Пусть же оно носит название — терризма.
Что такое терризм? Это, прежде всего, убеждение, что люди, обитатели земли, — Terra — имеют право и не только право, но и обязанность (обязанность, налагаемую как разумом, логикой, так и чувством — состраданием к людям) интересоваться и заниматься исключительно земными делами, предоставляя обитателям неба — если таковые есть — ведаться с делами небесными. Не смешным ли показалось бы вам, если бы жители земли, пренебрегая своими собственными интересами, все внимание свое, все заботы свои, все помышления обратили на планету Марс и ее обитателей, если бы интересы обитателей Марса лежали к их сердцу ближе, чем интересы людские? А между тем на деле так это часто и происходит, с той только разницей, что объектом внимания людей является не планета Марс, а Небо — в сущности, столь же отдаленное от нас, как и Марс, если не более, и еще менее нам знакомое. И это большое зло: сколько усилий ума, воображения, чувства, сколько человеческой энергии, и притом людей по большей части из числа лучших, наиболее возвышенных, было потрачено на дела воображаемые, на интересы небесные в ущерб делам земным, реальным. Если бы все эти усилия были направлены на наши собственные, людские дела, на устройство нашего земного благополучия, то, право, наша жизнь здесь, на земле была бы легче, чем она есть теперь!
Итак, террист, прежде всего, не забывает, что он обитатель Земли, и старается забыть, что есть на свете еще другие планеты: Марс, Меркурий, Небо и проч. и проч. Теперь, говорит он, — Земля и ее интересы, а там, если есть еще что-нибудь, — видно будет, что делать.
Террист смотрит на вселенную с единственно ему доступной обсерватории — с земли; целист смотрит на землю (не без презрения), взобравшись на небо — в сущности, только воображаемое.
Террист говорит: миллионы и миллионы сознательных и чувствующих существ — людей — существуют на земле, и они будут существовать сотни, тысячи, десятки тысяч столетий вперед, и они могут существовать счастливо, наслаждаясь бытием, или страдая и мучаясь. Вот факт, столь реальный, столь несомненный, что перед ним бледнеют все более или менее туманные теории и гипотезы религиозные и метафизические; и, в то же время, факт столь грандиозный, столь важный, столь душу захватывающий, что все внимание людей, способных обнять его умом и чувством во всех его размерах, должно невольно сосредоточиться на нем и только на нем. На целиста этот факт не производит почти никакого впечатления, он его почти не замечает, игнорирует его, как нечто маловажное сравнительно с небом.
Терризм не следует однако смешивать с так называемым «грубым» материализмом. Материалист, как «грубый», так и не грубый, конечно, естественный террист, ибо он неба не признает; но терристом можно быть, будучи в то же время и теистом, и пантеистом, и буддистом или теософом. Можно верить и в существование личного Бога, и в загробное существование, можно верить и в бесчисленный ряд перевоплощений, и в то же время желать, и находить нужным, и принимать меры, чтобы временное существование на Земле, для чего бы оно ни было предназначено, не было рядом горестей и печалей, а чтобы это был рай земной, в котором люди вместо того, чтобы грубеть душой и ожесточаться сердцем, как теперь, имели бы возможность, напротив, смягчать свои сердца в благоуханной атмосфере светлого счастья, безоблачной радости, дабы после смерти они явились не с истерзанной от страданий душой, а с улыбкой на устах, существами чистыми, невинными, наивными, способными жить счастливо и при иных условиях. Только жесткие, бессердечные изуверы, думающие, что совершенствование человеческой природы возможно путем мучений, с равнодушием, иногда даже с радостью взирающие на корчи телесные и душевные, думая в своем нравственном извращении, что это для блага людей, желающие поэтому как можно более мучений, чтобы как можно более их совершенствовать, только такие кровожадные фанатики не могут быть терристами. Но это враги человечества, и это люди невменяемые, ибо они явно страдают нравственным умопомешательством.
Самыми же естественными последователями терризма являются скептики: допуская возможность всяких религиозных и метафизических учений, они не видят достаточных доказательств ни чтобы отбросить их, ни, еще менее, чтобы принять их. Не будучи, таким образом, уверенными в существовании неба и совершенно не зная, как там, если оно есть, они, естественно, будут направлять все свое внимание на землю и ее интересы.
Терризм теперь не в моде. Но это миросозерцание так логично, так разумно, так естественно, то есть так соответствует природе человека, что я глубоко убежден, что оно есть миросозерцание будущего. И люди войдут в него через врата скептицизма.
A character in Konstantin Merezhkovski's novel, Ezrar makes one think of Ezra Pound, an American poet and a collaborator in Fascist Italy (1885-1972). Appended to the novel is "The Legend of the Grand Inquisitor" (a philosophical story within a story from The Brothers Karamazov, Dostoevski's last novel, 1880). Van's Letters from Terra brings to mind Bednye lyudi ("Poor Folk," 1846), Dostoevski's first novel written in epistolary form. At the beginning of his Introduction to L. Tolstoy and Dostoevski (1902) Dmitri Merezhkovski (who ended up as a friend of Mussolini) says that the attitude to Peter the First serves as a kind of vodorazdel'naya cherta (a watershed line) between the two great currents of Russian historical conception in the last two centuries:
Поколение русских людей, вступившее в сознательную жизнь между восьмидесятыми и девяностыми годами XIX столетия, находится в таком трудном и ответственном положении относительно будущего русской культуры, как, может быть, ни одно из поколений со времени Петра Великого.
Я говорю -- со времени Петра, потому что именно отношение к Петру служит как бы водораздельною чертою двух великих течений русского исторического понимания за последние два века, хотя в действительности раньше Петра и глубже в истории начинается борьба этих двух течений, столь поверхностно и несовершенно обозначаемых словами "западничество" и "славянофильство".
The name of Van's fencing master, Pierre Legrand, seems to hint at the tsar Peter the Great (1672-1725). Merezhkovski's terrism and terrists make one think of "terrarity" mentioned by Van at the end of Ada:
Nirvana, Nevada, Vaniada. By the way, should I not add, my Ada, that only at the very last interview with poor dummy-mummy, soon after my premature — I mean, premonitory — nightmare about, ‘You can, Sir,’ she employed mon petit nom, Vanya, Vanyusha — never had before, and it sounded so odd, so tend... (voice trailing off, radiators tinkling).
‘Dummy-mum’ — (laughing). ‘Angels, too, have brooms — to sweep one’s soul clear of horrible images. My black nurse was Swiss-laced with white whimsies.’
Sudden ice hurtling down the rain pipe: brokenhearted stalactite.
Recorded and replayed in their joint memory was their early preoccupation with the strange idea of death. There is one exchange that it would be nice to enact against the green moving backdrop of one of our Ardis sets. The talk about ‘double guarantee’ in eternity. Start just before that.
‘I know there’s a Van in Nirvana. I’ll be with him in the depths moego ada, of my Hades,’ said Ada.
‘True, true’ (bird-effects here, and acquiescing branches, and what you used to call ‘golden gouts’).
‘As lovers and siblings,’ she cried, ‘we have a double chance of being together in eternity, in terrarity. Four pairs of eyes in paradise!’
‘Neat, neat,’ said Van. (5.6)
Nirvana (1895) is a poem by Dmitri Merezhkovski:
И вновь, как в первый день созданья,
Лазурь небесная тиха,
Как будто в мире нет страданья,
Как будто в сердце нет греха.
Не надо мне любви и славы:
В молчаньи утренних полей
Дышу, как дышат эти травы…
Ни прошлых, ни грядущих дней
Я не хочу пытать и числить.
Я только чувствую опять,
Какое счастие — не мыслить,
Какая нега — не желать!