Describing his life in Paris in the 1930s with his first wife Valeria, Humbert Humbert (the narrator and main character in VN's novel Lolita, 1955) mentions "Mr. Taxovich" (as Humbert calls the man for whom Valeria left him):
We were coming out of some office building one morning, with her papers almost in order, when Valeria, as she waddled by my side, began to shake her poodle head vigorously without saying a word. I let her go on for a while and then asked if she thought she had something inside. She answered (I translate from her French which was, I imagine, a translation in its turn of some Slavic platitude): “There is another man in my life.”
Now, these are ugly words for a husband to hear. They dazed me, I confess. To beat her up in the street, there and then, as an honest vulgarian might have done, was not feasible. Years of secret sufferings had taught me superhuman self-control. So I ushered her into a taxi which had been invitingly creeping along the curb for some time, and in this comparative privacy I quietly suggested she comment her wild talk. A mounting fury was suffocating me - not because I had any particular fondness for that figure of fun, Mme Humbert, but because matters of legal and illegal conjunction were for me alone to decide, and here she was, Valeria, the comedy wife, brazenly preparing to dispose in her own way of my comfort and fate. I demanded her lover’s name. I repeated my question; but she kept up a burlesque babble, discoursing on her unhappiness with me and announcing plans for an immediate divorce. “Mais qui est-ce? ” I shouted at last, striking her on the knee with my fist; and she, without even wincing, stared at me as if the answer were too simple for words, then gave a quick shrug and pointed at the thick neck of the taxi driver. He pulled up at a small café and introduced himself. I do not remember his ridiculous name but after all those years I still see him quite clearly - a stocky White Russian ex-colonel with a bushy mustache and a crew cut; there were thousands of them plying that fool’s trade in Paris. We sat down at a table; the Tsarist ordered wine, and Valeria, after applying a wet napkin to her knee, went on talking - into me rather than to me; she poured words into this dignified receptacle with a volubility I had never suspected she had in her. And every now and then she would volley a burst of Slavic at her stolid lover. The situation was preposterous and became even more so when the taxi-colonel, stopping Valeria with a possessive smile, began to unfold his views and plans. With an atrocious accent to his careful French, he delineated the world of love and work into which he proposed to enter hand in hand with his child-wife Valeria. She by now was preening herself, between him and me, rouging her pursed lips, tripling her chin to pick at her blouse-bosom and so forth, and he spoke of her as if she were absent, and also as if she were a kind of little ward that was in the act of being transferred, for her own good, from one wise guardian to another even wiser one; and although my helpless wrath may have exaggerated and disfigured certain impressions, I can swear that he actually consulted me on such things as her diet, her periods, her wardrobe and the books she had read or should read. “I think,”—he said, “She will like Jean Christophe? ” Oh, he was quite a scholar, Mr. Taxovich. (1.8)
In Mark Aldanov's story Pryamoe deystvie ("The Direct Action," 1953) Empress Elizabeth of Austria (Franz Joseph's wife who was assassinated on 10 September 1898 in Geneva) recalls a café-chantant song in which Taximeter is mentioned:
Свет маяка ее беспокоил. Следовало бы встать и затворить ставни. Но сил у нее не было. Раскрыла опять книгу Гомера. "... Труп твой -- Нимфы прекрасные, дочери старца морей, окружили. -- С плачем и светлобожественной ризой его облачили; -- Музы, все девять, сменяяся, голосом сладостным пели -- Гимн похоронный, никто из аргивян с сухими глазами -- Слушать не мог сдадкопения муз, врачевательниц сердца..." Она читала с восторгом и умилением. И вдруг память ей подсказала кем-то при ней спетую кафешантанную песенку:
"Kennst du Versbau von Homer, -- fragte sie, peut-être. -- Ach, mein Kind, es ist nicht schwer -- er schrieb Taximeter..." (IV)
The meter Homer used for the Iliad and Odyssey is dactylic hexameter (a taximeter is a device used in taxis that automatically records the distance travelled and the fare payable). The characters in the Iliad include Automedon (Achilles' charioteer). In the Russian Lolita (1967) Gumbert Gumbert, in his diary, calls Charlotte (Lolita's mother) "moya prekrasnaya avtomedonsha" (in the original, "my fair driver"):
Среда. Сегодня Гейзиха, в тайре, в башмаках на низких каблуках объявила, что едет в город купить подарки для приятельницы подруги, и предложила мне присоединиться, потому что я, мол, так чудно понимаю в материях и духах. "Выберите ваше любимое обольщение", - промурлыкала она. Как мог уклониться Гумберт, будучи хозяином парфюмерной фирмы? Она загнала меня в тупик - между передним крыльцом и автомобилем. "Поторопитесь!", - крикнула она, когда я стал чересчур старательно складывать свое крупное тело, чтобы влезть в машину (все еще отчаянно придумывая, как бы спастись). Она уже завела мотор и приличными даме словами принялась проклинать пятившийся и поворачивавший грузовик, который только что привез ледащей старухе напротив новенькое кресло на колесах; но тут резкий голосок моей Лолиты раздался из окна гостиной: "Эй, вы! Куда вы? Я тоже еду! Подождите меня!" - "Не слушайте!", - взвизгнула Гейзиха (причем нечаянно остановила мотор). Между тем, на беду моей прекрасной автомедонше, Ло уже теребила ручку двери, чтобы взлезть с моей стороны. "Это возмутительно", - начала Гейзиха, но Ло уже втиснулась, вся трепеща от удовольствия. "Подвиньте-ка ваш зад", - обратилась она ко мне. "Ло!" - воскликнула Гейзиха (покосившись на меня в надежде, что прогоню грубиянку). "Ло-барахло", - сказала Ло (не в первый раз), дернувшись назад, как и я дернулся, оттого что автомобиль ринулся вперед. "Совершенно недопустимо", - сказала Гейзиха, яростно переходя во вторую скорость, - "чтобы так хамила девчонка. И была бы так навязчива. Ведь она отлично знает, что лишняя. И при том нуждается в ванне".
Wednesday. In the afternoon, Haze (common-sensical shoes, tailor-made dress), said she was driving downtown to buy a present for a friend of a friend of hers, and would I please come too because I have such a wonderful taste in textures and perfumes. “Choose your favorite seduction,” she purred. What could Humbert, being in the perfume business, do? She had me cornered between the front porch and her car. “Hurry up,” she said as I laboriously doubled up my large body in order to crawl in (still desperately devising a means of escape). She had started the engine, and was genteelly swearing at a backing and turning truck in front that had just brought old invalid Miss Opposite a brand new wheel chair, when my Lolita’s sharp voice came from the parlor window: “You! Where are you going? I’m coming too! Wait!” “Ignore her,” yelped Haze (killing the motor); alas for my fair driver; Lo was already pulling at the door on my side. “This is intolerable,” began Haze; but Lo had scrambled in, shivering with glee. “Move your bottom, you,” said Lo. “Lo!” cried Haze (sideglancing at me, hoping I would throw rude Lo out). “And behold,” said Lo (not for the first time), as she jerked back, as I jerked back, as the car leapt forward. “It is intolerable,” said Haze, violently getting into second, “that a child should be so ill-mannered. And so very persevering. When she knows she is unwanted. And needs a bath.” (1.11)
Empress Elizabeth was stabbed to death by an Italian anarchist. In the Russian version, Lolita accuses Gumbert of slaughtering her mother:
«Прежде всего, марш наверх!» крикнул я в свою очередь и одновременно схватил и вытащил её из кресла. С этой минуты я перестал сдерживать голос, и мы продолжали орать друг на дружку, причём она говорила непечатные вещи. Она кричала, что люто ненавидит меня. Она делала мне чудовищные гримасы, надувая щёки и производя дьявольский лопающийся звук. Она сказала, что я несколько раз пытался растлить её в бытность мою жильцом у её матери. Она выразила уверенность, что я зарезал её мать. Она заявила, что она отдастся первому мальчишке, который этого захочет, и что я ничего не могу против этого. Я велел ей подняться к себе и показать мне все те места, где она припрятывает деньги. Это была отвратительная, нестерпимо-громкая сцена. Я держал её за костлявенькую кисть, и она вертела ею так и сяк, под шумок стараясь найти слабое место, дабы вырваться в благоприятный миг, но я держал её совсем крепко и даже причинял ей сильную боль, за которую, надеюсь, сгниёт сердце у меня в груди, и раза два она дёрнулась так яростно, что я испугался, не треснула ли у неё кисть, и всё время она пристально смотрела на меня этими своими незабвенными глазами, в которых ледяной гнев боролся с горячей слезой, и наши голоса затопляли звонивший наверху телефон, и в этот самый миг, как я осознал этот звон, она высвободилась и была такова.
“First of all you go upstairs,” I cried in my turn, and simultaneously grabbed at her and pulled her up. From that moment, I stopped restraining my voice, and we continued yelling at each other, and she said, unprintable things. She said she loathed me. She made monstrous faces at me, inflating her cheeks and producing a diabolical plopping sound. She said I had attempted to violate her several times when I was her mother’s roomer. She said she was sure I had murdered her mother. She said she would sleep with the very first fellow who asked her and I could do nothing about it. I said she was to go upstairs and show me all her hiding places. It was a strident and hateful scene. I held her by her knobby wrist and she kept turning and twisting it this way and that, surreptitiously trying to find a weak point so as to wrench herself free at a favorable moment, but I held her quite hard and in fact hurt her rather badly for which I hope my heart may rot, and once or twice she jerked her arm so violently that I feared her wrist might snap, and all the while she stared at me with those unforgettable eyes where could anger and hot tears struggled, and our voices were drowning the telephone, and when I grew aware of its ringing she instantly escaped. (2.14)
and asks Gumbert where her zarezannaya (slaughtered) mother is buried:
Я заготовил изящное дополнение к этой сценке: мы всё ещё в Бердслее, Лолита, сидящая с книгой у камина, потягивается, крякает и спрашивает: «Где её, собственно говоря, похоронили?» — «Кого?» — «Ах, ты знаешь, мою зарезанную мать». — «Ты прекрасно знаешь, где находится её могила», ответил я, с большой выдержкой, и назвал кладбище — недалеко от Рамздэля, между железной дорогой и холмом, с которого видно озеро. «А кроме того», добавил я, «трагедию её случайной смерти не следовало бы опошлять такого рода эпитетом, к которому ты находишь нужным прибегать. Ежели ты действительно хочешь победить в себе самой идею смерти…» «Завёл шарманку», сказала Лолита и томно покинула комнату. Я долго глядел в огонь сквозь жгучие слёзы. Потом поднял с пола её книгу. Какая-то бездарная чепуха «для юношества». Угрюмая маленькая Мара не ожидала, что её мачеха окажется весёлой, понятливой, рыжеволосой молодой женщиной, которая объяснила Маре, что покойная мать Мары совершила героический подвиг тем, что умышленно не выказывала никакой любви к обожаемой на самом деле дочери. Героическая мать умирала от неизлечимой болезни и не желала, чтобы девочка потом грустила по ней. Другой бы на моём месте с воплями помчался наверх к Лолите; я же всегда выбирал нравственную гигиену невмешательства. Но ныне, извиваясь как червь, и заклиная былое, я вспоминаю, что в этот раз и в другие разы я взял в привычку не обращать внимания на состояние Лолиты, дабы не расстраивать подлого Гумберта. Когда моя мать в промокшем платье, освещаемом грозой среди стремительно наплывающего тумана (так я воображал её смерть), побежала, с трудом дыша, вверх по гребню горы над Молинетто, где её сразила молния, я был младенцем, и впоследствии мне не удавалось задним числом привить себе никакой общепринятой сиротской тоски, как бы свирепо ни трепали меня психотераписты в позднейшие периоды депрессии. Но признаюсь, что человек со столь мощным воображением, как моё, не может ссылаться на незнание общечеловеческих эмоций. Возможно также, что я слишком положился на ненормальную холодность отношений между Шарлоттой и её дочерью. Но ужасная сущность всего этого вопроса вот какая. Моя шаблонная Лолита за время нашего с ней неслыханного, безнравственного сожительства постепенно пришла к тому, что даже самая несчастная семейная жизнь предпочтительна пародии кровосмесительства — а лучше этого в конечном счёте я ничего и не мог дать моей бездомной девочке.
And I have a neat pendant to that little scene - also in a Beardsley setting. Lolita, who had been reading near the fire, stretched herself, and then inquired, her elbow up, with a grunt: “Where is she buried anyway?” “Who?” “Oh, you know, my murdered mummy.” “And you know where her grave is,” I said controlling myself, whereupon I named the cemetery - just outside Ramsdale, between the railway tracks and Lakeview Hill. “Moreover,” I added, “the tragedy of such an accident is somewhat cheapened by the epithet you saw fit to apply to it. If you really wish to triumph in your mind over the idea of death” “Ray,” said Lo for hurrah, and languidly left the room, and for a long while I stared with smarting eyes into the fire. Then I picked up her book. It was some trash for young people. There was a gloomy girl Marion, and there was her stepmother who turned out to be, against all expectations, a young, gay, understanding redhead who explained to Marion that Marion’s dead mother had really been a heroic woman since she had deliberately dissimulated her great love for Marion because she was dying, and did not want her child to miss her. I did not rush up to her room with cries. I always preferred the mental hygiene of noninterference. Now, squirming and pleading with my own memory, I recall that on this and similar occasions, it was always my habit and method to ignore Lolita’s states of mind while comforting my own base self. When my mother, in a livid wet dress, under the tumbling mist (so I vividly imagined her), had run panting ecstatically up that ridge above Moulinet to be felled there by a thunderbolt, I was but an infant, and in retrospect no yearnings of the accepted kind could I ever graft upon any moment of my youth, no matter how savagely psychotherapists heckled me in my later periods of depression. But I admit that a man of my power of imagination cannot plead personal ignorance of universal emotions. I may also have relied too much on the abnormally chill relations between Charlotte and her daughter. But the awful point of the whole argument is this. It had become gradually clear to my conventional Lolita during our singular and bestial cohabitation that even the most miserable of family lives was better than the parody of incest, which, in the long run, was the best I could offer the waif. (2.32)
Aldanov is the author of Mogila voina ("A Soldier's Grave," 1939), a novel about the last years of Byron's life. Lolita's late father, Harold Haze, brings to mind Byron's Childe Harold. The characters in Lolita include Dr. Byron, the Haze family physician who gives Humbert Papa's Purple Pills with which Humbert drugs Lolita in The Enchanted Hunters (a hotel in Briceland where Humbert and Lolita spend their first night together). In The Direct Action Aldanov mentions korol' Gumbert (the Italian King Umberto I who died in an assassination in Monza on July 29, 1900):
Разумеется, заходили туда по вечерам и сыщики, выдававшие себя за анархистов, пили там на казенный счет пиво, слушали разговоры без большого интереса и вставляли свои революционные замечания. Здесь всегда говорилось одно и то же: что так больше жить нельзя, что кровопийцы-богачи все захватили себе, что власти у них на содержании, что надо бы перерезать кому-нибудь глотку и что это теперь у умных людей называется "прямое действие" или "пропаганда действием". Все это было так однообразно, что агенты и записывали не часто. Кое-чему, быть может, в душе и сочувствовали, так как сами начальства не любили, а жалованье получали маленькое" никак не соответствовавшее риску: если б в кофейне узнали, что они осведомляют полицию, то их тут же могли бы избить до полусмерти, а то и подколоть. Начальство же интересовалось преимущественно тем, над кем именно эти господа хотят произвести их прямое действие. Агенты называли имена короля Гумберта, русского царя, принца Уэльского. Тогда еще меньше приходилось беспокоиться: во-первых, вообще все пьяная болтовня; во-вторых, и денег ни у кого из них нет, чтобы доехать до Рима, до Петербурга, до Лондона; в-третьих же, в обязанности швейцарского начальства не входила охрана столь далеко живущих высокопоставленных людей" (III)
Colonel Maximovich (alias Mr. Taxovich) asks Humbert if Valeria would like Jean Christophe (a novel in ten volumes by Romain Rolland). In his book Ogon' i dym ("Fire and Smoke," 1922) Mark Aldanov mentions the famous author of Jean Christophe:
В числе большевиствующих называют также знаменитого автора "Жан-Кристофа". ("On the Alpine Summits")
One of the chapters in Aldanov's Fire and Smoke is entitled O pravitelyakh ("On Rulers"). In his poem O pravitelyakh (1944) VN mentions kuchera gosudarstv (the coachmen of empires):
Кучера государств зато хороши
при исполнении должности: шибко
ледяная навстречу летит синева,
огневые трещат на ветру рукава...
Наблюдатель глядит иностранный
и спереди видит прекрасные очи навыкат,
а сзади прекрасную помесь диванной
подушки с чудовищной тыквой.
Per contra, the coachmen of empires look good
when performing their duties: swiftly
toward them flies the blue of the sky;
their flame-colored sleeves clap in the wind;
the foreign observer looks on and sees
in front bulging eyes of great beauty
and behind a beautiful blend
of divan cushion and monstrous pumpkin.