Describing his meeting with Lolita in Camp Q, Humbert Humbert (the narrator and main character in VN’s novel Lolita, 1955) mentions the fates and uses the phrase “in a wink:”
She was thinner and taller, and for a second it seemed to me her face was less pretty than the mental imprint I had cherished for more than a month: her cheeks looked hollowed and too much lentigo camouflaged her rosy rustic features; and that first impression (a very narrow human interval between two tiger heartbeats) carried the clear implication that all widower Humbert had to do, wanted to do, or would do, was to give this wan-looking though sun-colored little orphan aux yeux battus (and even those plumbaceous umbrae under her eyes bore freckles) a sound education, a healthy and happy girlhood, a clean home, nice girl-friends of her age among whom (if the fates deigned to repay me) I might find, perhaps, a pretty little Mägdlein for Herr Doktor Humbert alone. But “in a wink,” as the Germans say, the angelic line of conduct was erased, and I overtook my prey (time moves ahead of our fancies!), and she was my Lolita again – in fact, more of my Lolita than ever. I let my hand rest on her warm auburn head and took up her bag. She was all rose and honey, dressed in her brightest gingham, with a pattern of little red apples, and her arms and legs were of a deep golden brown, with scratches like tiny dotted lines of coagulated rubies, and the ribbed cuffs of her white socks were turned down at the remembered level, and because of her childish gait, or because I had memorized her as always wearing heelless shoes, her saddle oxfords looked somehow too large and too high-heeled for her. Good-bye, Camp Q, merry Camp Q. Good-bye, plain unwholesome food, good-bye Charlie boy. In the hot car she settled down beside me, slapped a prompt fly on her lovely knee; then, her mouth working violently on a piece of chewing gum, she rapidly cranked down the window on her side and settled back again. We sped through the striped and speckled forest. (1.27)
Humbert has in mind the German phrase im Augenblick. As he speaks to Mephistopheles, Faust (the title character of a tragedy by Goethe) famously mentions Augenblick (a moment):
Werd ich zum Augenblicke sagen:
Verweile doch! du bist so schön!
Dann magst du mich in Fesseln schlagen,
Dann will ich gern zugrunde gehn!
Dann mag die Totenglocke schallen,
Dann bist du deines Dienstes frei,
Die Uhr mag stehn, der Zeiger fallen,
Es sei die Zeit für mich vorbei!
“If ever I to the moment shall say:
Beautiful moment, do not pass away!
Then you may forge your chains to bind me,
Then I will put my life behind me,
Then let them hear my death-knell toll,
Then from your labours you'll be free,
The clock may stop, the clock-hands fall,
And time come to an end for me!”
Camp Q is located not far from Parkington. According to Humbert, he spent the night that preceded the murder of Quilty (who lives in his ancestral home, Grimm Road, not far from Parkington) in Insomnia Lodge:
I left Insomnia Lodge next morning around eight and spent some time in Parkington. Visions of bungling the execution kept obsessing me. Thinking that perhaps the cartridges in the automatic had gone stale during a week of inactivity, I removed them and inserted a fresh batch. Such a thorough oil bath did I give Chum that now I could not get rid of the stuff. I bandaged him up with a rag, like a maimed limb, and used another rag to wrap up a handful of spare bullets. (2.35)
In his poem Stikhi, sochinyonnye noch'yu vo vremya bessonnitsy ("Verses Composed at Night during the Insomnia," 1830) Pushkin mentions parki bab'ye lepetan'ye (a fate's womanish babble):
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздаётся близ меня,
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня...
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шёпот?
Укоризна, или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовёшь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу...
I can't sleep, the light is out;
Chasing senseless dreams in gloom.
Clocks at once, inside my room,
Somewhere next to me, resound.
Parcae's soft and mild chatter,
Sleeping twilight's noisy flutter,
Life's commotion -- so insane..
Why am I to feel this pain?
What's your meaning, boring mumble?
Disapproving, do you grumble
Of the day I spent in vain?
What has made you so compelling?
Are you calling or foretelling?
I just want to understand,
Thus I'm seeking your intent...
(transl. M. Kneller)
In the Russian version (1967) of Lolita Gumbert Gumbert hopes that Parki (the fates) would repay him:
Я стоял спиной к открытой двери и вдруг почувствовал прилив крови к голове, услышав за собой её дыхание и голос. Она явилась, волоча свой подскакивавший тяжёлый чемодан. "Здрасте, здрасте", и смирно стала, глядя на меня лукавыми, радостными глазами и приоткрыв нежные губы, на которых играла чуть глуповатая, но удивительно обаятельная улыбка. Была она худее и выше, и на миг мне почудилось, что лицо у неё подурнело по сравнению с мысленным снимком, который я хранил больше месяца: щеки казались впавшими, и слишком частые веснушки как бы размазывали розовую деревенскую красоту ее черт. Это первое впечатление (узенький человеческий интервал между двумя ударами хищного сердца) ясно предуказывало одно: все, что овдовелому Гумберту следовало сделать, все, что он хотел и собирался сделать, - было дать этой осунувшейся, хоть и окрашенной солнцем сиротке aux yeux battus (и даже эти свинцовые тени под глазами были в веснушках) порядочное образование, здоровое, счастливое детство, чистый дом, милых подружек, среди которых (если Парки соблаговолят несчастного вознаградить) он, может быть, найдет хорошенькую отроковицу, предназначенную исключительно для герра доктора Гумберта. Впрочем, во мгновение ока, как говорят немцы, эта небесно-добродетельная линия поведения была стёрта, и я догнал добычу (время движется быстрее наших фантазий!), и она снова была моей Лолитой - и даже была ею больше, чем когда-либо. Я опустил руку на её теплую русую головку и подхватил её чемодан. Она состояла вся из роз и мёда; на ней было её самое яркое ситцевое платье с узором из красных яблочек; руки и ноги покрывал густой золотисто-коричневый загар; царапинки на них походили на пунктир из крошечных запекшихся рубинов, а рубчатые отвороты белых шерстяных носков кончались на памятном мне уровне; и то ли из-за детской её походки, то ли оттого, что я помнил её всегда на плоских подошвах, но казалось, что её коричнево-белые полуботинки ей слишком велики и что у них слишком высокие каблуки. Прощай, лагерь "Ку", веселый "Ку-ку", прощай, простой нездоровый стол, прощай, друг Чарли! В жарком автомобиле она уселась рядом со мной, пришлепнула проворную муху на своей прелестной коленке, потом, энергично обрабатывая во рту резиновую жвачку и быстро вертя рукоятку, опустила окно на своей стороне и опять откинулась. Мы неслись сквозь полосатый, пятнистый лес. (1.27)
Die Parzen (the fates) appear in Part Two of Goethe’s Faust:
Die Parzen.
Atropos.
5305
Mich die älteste zum Spinnen
Hat man dießmal eingeladen;
Viel zu denken, viel zu sinnen
Gibt’s beim zarten Lebensfaden.
Daß er euch gelenk und weich sey
5310
Wußt’ ich feinsten Flachs zu sichten;
Daß er glatt und schlank und gleich sey
Wird der kluge Finger schlichten.
Wolltet ihr bei Lust und Tänzen
Allzu üppig euch erweisen,
Denkt an dieses Fadens Gränzen,
Hütet euch! er möchte reißen!
Klotho.
Wißt! in diesen letzten Tagen
Ward die Scheere mir vertraut;
Denn man war von dem Betragen
5320
Unsrer Alten nicht erbaut.
Zerrt unnützeste Gespinnste
Lange sie an Licht und Luft,
Hoffnung herrlichster Gewinnste
Schleppt sie schneidend zu der Gruft.
5325
Doch auch ich im Jugend-Walten
Irrte mich schon hundertmal;
Heute mich im Zaum zu halten
Scheere steckt im Futteral.
Und so bin ich gern gebunden,
5330
Blicke freundlich diesem Ort;
Ihr in diesen freien Stunden
Schwärmt nur immer fort und fort.
Lachesis.
Mir, die ich allein verständig,
Blieb das Ordnen zugetheilt;
5335
Meine Weife, stets lebendig,
Hat noch nie sich übereilt.
Fäden kommen, Fäden weifen,
Jeden lenk’ ich seine Bahn,
Keinen laß ich überschweifen,
5340
Füg’ er sich im Kreis heran.
Könnt’ ich einmal mich vergessen
Wär’ es um die Welt mir bang;
Stunden zählen, Jahre messen,
Und der Weber nimmt den Strang.
Herold.
5345
Die jetzo kommen werdet ihr nicht kennen,
Wär’t ihr noch so gelehrt in alten Schriften;
Sie anzusehn, die so viel Uebel stiften,
Ihr würdet sie willkommne Gäste nennen.
Die Furien sind es, niemand wird uns glauben,
5350
Hübsch, wohlgestaltet, freundlich, jung von Jahren;
Laßt euch mit ihnen ein, ihr sollt erfahren
Wie schlangenhaft verletzen solche Tauben.
Zwar sind sie tückisch, doch am heutigen Tage,
Wo jeder Narr sich rühmet seiner Mängel,
5355
Auch sie verlangen nicht den Ruhm als Engel,
Bekennen sich als Stadt- und Landesplage.
(The Three Fates appear)
Atropos I, the eldest, I, the spinning 5305
Am lumbered with this time: I’ve
Need of lots of pondering, thinking,
To yield the tender threads of life.
So you may be soft and supple,
I sift through the finest flax: 5310
Drawn through clever fingers, double
Fine, and even, smooth as wax.
If you wish all joy and dancing,
Excessive now, in what you take,
Think about those threads: their ending. 5315
Then, take care! The threads might break.
Clotho Know that in these latter days,
I was trusted with the shears:
Since our eldest sister’s ways,
Failed to help men, it appears. 5320
She dragged all her useless spinning,
Endlessly to air and light,
While the hopes of wondrous winnings,
Were clipped and buried out of sight.
I too made a host of errors: 5325
Myself, in my younger years,
But, to keep myself in check, there’s
The case, in which I keep my shears.
And so, willingly restrained,
I look kindly on this place, 5330
In these hours, your freedom gained,
Run on and on, at your wild pace.
Lachesis I, the only one with sense,
To twist the threads am left:
My ways brook no nonsense, 5335
I’ve never hurried yet.
Threads they come, threads I wind,
Guiding each one on its track,
Letting no thread wander blind,
Twining each one in the pack. 5340
If I, once, forgot myself, my fears
For the world would give me pause:
Counting hours, measuring years,
So the Weaver holds her course.
Herald You wouldn’t recognise the ones who come now, 5345
However much you know of ancient troubles,
To look at them, the cause of many evils,
You’d call them welcome guests, and bow.
They’re the Furies: no one will believe me,
Pretty, shapely, friendly, young in years: 5350
But meet with them, you’ll quickly learn I fear,
How serpent-like these doves are to hurt freely.
Though they’re malicious, in modernity,
Where fools now boast about their sinful stories,
They too have ceased to want the Angels’ glories: 5355
Confess themselves the plague of land and city.
The fate who cuts the thread of human life, Atropos (not Klotho) brings to mind Adam Atropovich, the unforgettable leader of the talented, illiterate, intuitive new critics in VN's novel Look at the Harlequins! (1974). In Pushkin's "Scene from Faust" (1825) Mephistopheles compares himself to an harlequin:
Но — помнится — тогда со скуки,
Как арлекина, из огня
Ты вызвал наконец меня.
But then, as far as I recall, from sheer boredom,
like an harlequin, from the fire
You finally conjured me up.
Let me also draw your attention to the updated version of my post “56 days in Lolita” (https://thenabokovian.org/node/35743)