The characters in VN’s novel Pale Fire (1962) include Queen Disa, the wife of Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla. Duchess of Payn, of Great Payn and Mone, Queen Disa seems to blend Leonardo’s Mona Lisa with Desdemona, Othello’s wife in Shakespeare’s Othello.
In his poem Umri, Florentsiya, Iuda... ("Die, Florence, you Judas...") from the cycle "Italian Verses" (1909) Alexander Blok mentions Leonardo:
Звенят в пыли велосипеды
Там, где святой монах сожжён,
Где Леонардо сумрак ведал,
Беато снился синий сон!
In his Vospominaniya ob Aleksandre Bloke (“Reminiscences of Alexander Blok,” 1921) Sergey Solovyov (Blok’s second cousin) describes his last visit to Shakhmatovo (Blok’s family estate in the Province of Moscow) in the summer 1911 and mentions a photograph of Mona Lisa that hang on the wall of Blok’s study:
На стене висела фотография Моны Лизы. Блок указывал мне на фон Леонардо, на эти скалистые дали, и говорил: «Всё это — она, это просвечивает сквозь её лицо». Но в общем разговор не клеился. Мы больше шутили. Я уехал из Шахматова очень скоро и больше не видал его. (10)
According to Solovyov, Blok pointed out to him the background of Leonardo’s painting, this rocky distant view, and said: “All this is she, it shines through her face.” Eti skalistye dali (this rocky distant view) of Leonardo’s background brings to mind ocharovannaya dal' (the enchanted distance) mentioned by Blok in his poem Neznakomka (“The Unknown Woman,” 1906):
И странной близостью закованный,
Смотрю за тёмную вуаль,
И вижу берег очарованный
И очарованную даль.
And entranced by a strange nearness,
I look through her dark veil,
And I see the enchanted shore
And the enchanted distance.
At the end of his poem Blok says that a treasure lies in his soul and the key belongs to him alone:
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
A treasure lies in my soul,
And the key belongs to me alone!
You are right, the drunken beast!
I know: in wine is truth.
Describing his first night with Lolita in The Enchanted Hunters (a hotel in Briceland), Humbert Humbert (the narrator and main character in VN's novel Lolita, 1955) mentions the key in his hot hairy fist:
Gentlewomen of the jury! Bear with me! Allow me to take just a tiny bit of your precious time. So this was le grand moment. I had left my Lolita still sitting on the edge of the abysmal bed, drowsily raising her foot, fumbling at the shoelaces and showing as she did so the nether side of her thigh up to the crotch of her panties - she had always been singularly absentminded, or shameless, or both, in matters of legshow. This, then, was the hermetic vision of her which I had locked in - after satisfying myself that the door carried no inside bolt. The key, with its numbered dangler of carved wood, became forthwith the weighty sesame to a rapturous and formidable future. It was mine, it was part of my hot hairy fist. In a few minutes - say, twenty, say half-an-hour, sicher its sicher as my uncle Gustave used to say - I would let myself into that “342” and find my nymphet, my beauty and bride, imprisoned in her crystal sleep. Jurors! If my happiness could have talked, it would have filled that genteel hotel with a deafening roar. And my only regret today is that I did not quietly deposit key “342” at the office, and leave the town, the country, the continent, the hemisphere, - indeed, the globe - that very same night.
Let me explain. I was not unduly disturbed by her self-accusatory innuendoes. I was still firmly resolved to pursue my policy of sparing her purity by operating only in the stealth of night, only upon a completely anesthetized little nude. Restraint and reverence were still my motto-even if that “purity” (incidentally, thoroughly debunked by modern science) had been slightly damaged through some juvenile erotic experience, no doubt homosexual, at that accursed camp of hers. Of course, in my old-fashioned, old-world way, I, Jean-Jacques Humbert, had taken for granted, when I first met her, that she was as unravished as the stereotypical notion of “normal child” had been since the lamented end of the Ancient World B. C. and its fascinating practices. We are not surrounded in our enlighted era by little slave flowers that can be casually plucked between business and bath as they used to be in the days of the Romans; and we do not, as dignified Orientals did in still more luxurious times, use tiny entertainers fore and aft between the mutton and the rose sherbet. The whole point is that the old link between the adult world and the child world has been completely severed nowadays by new customs and new laws. Despite my having dabbled in psychiatry and social work, I really knew very little about children. After all, Lolita was only twelve, and no matter what concessions I made to time and place - even bearing in mind the crude behavior of American schoolchildren - I still was under the impression that whatever went on among those brash brats, went on at a later age, and in a different environment. Therefore (to retrieve the thread of this explanation) the moralist in me by-passed the issue by clinging to conventional notions of what twelve-year-old girls should be. The child therapist in me (a fake, as most of them are - but no matter) regurgitated neo-Freudian hash and conjured up a dreaming and exaggerating Dolly in the “latency” period of girlhood. Finally, the sensualist in me (a great and insane monster) had no objection to some depravity in his prey. But somewhere behind the raging bliss, bewildered shadows conferred - and not to have heeded them, this is what I regret! Human beings, attend! I should have understood that Lolita had already proved to be something quite different from innocent Annabel, and that the nymphean evil breathing through every pore of the fey child that I had prepared for my secret delectation, would make the secrecy impossible, and the delectation lethal. I should have known (by the signs made to me by something in Lolita - the real child Lolita or some haggard angel behind her back) that nothing but pain and horror would result from the expected rapture. Oh, winged gentlemen of the jury!
And she was mine, she was mine, the key was in my fist, my fist was in my pocket, she was mine. In the course of evocations and schemes to which I had dedicated so many insomnias, I had gradually eliminated all the superfluous blur, and by stacking level upon level of translucent vision, had evolved a final picture. Naked, except for one sock and her charm bracelet, spread-eagled on the bed where my philter had felled her - so I foreglimpsed her; a velvet hair ribbon was still clutched in her hand; her honey-brown body, with the white negative image of a rudimentary swimsuit patterned against her tan, presented to me its pale breastbuds; in the rosy lamplight, a little pubic floss glistened on its plump hillock. The cold key with its warm wooden addendum was in my pocket. (1.28)
Humbert Humbert’s world, “umber and black Humberland” that Lolita entered with rash curiosity (2.3), brings to mind Umbria mentioned by Solovyov in his memoir essay on Blok (who visited Umbria in 1909 and described its cities in “Italian Verses”):
Путешествие по Италии имело для Блока большое значение. Уже в его ранних стихах было много от итальянских прерафаэлитов: и золото, и лазурь Беато Анжелико, и «белый конь, как цвет вишневый», как на фреске Беноццо Гоццоли во дворце Риккарди, и что-то от влажности Боттичелли. И действительно, в Умбрии в нём ожили напевы стихов о Прекрасной Даме.
С детских лет — видения и грёзы,
Умбрии ласкающая мгла.
На оградах вспыхивают розы,
Тонкие поют колокола.
Особенно тонко почувствовал он Равенну, где «тень Данта с профилем орлиным» пела ему о «новой жизни». В стихотворении «Успение» он воспроизвёл всю прелесть треченто:
А выше по крутым оврагам
Поёт ручей, цветёт миндаль,
И над открытым саркофагом
Могильный ангел смотрит вдаль!
Здесь вновь дыхание миндальных цветов, как в юношеском подражании Экклесиасту:
Миндаль цветёт на дне долины,
И влажным зноем дышит степь.
Но в некоторых из итальянских стихов меня неприятно поразили мотивы «Гавриилиады». Когда я сказал об этом Блоку, он мрачно ответил: «Так и надо. Если б я не написал «Незнакомку» и «Балаганчик», не было бы написано и «Куликово поле».
За обедом мы говорили о моей предстоящей поездке в Италию. Был серый, сырой день, белый туман окутывал болота. «Поезжай в Умбрию, — сказал Блок. — Погода там обыкновенно вот как здесь теперь». (10)
According to Solovyov, at the dinner in Shakhmatovo they spoke of his future journey to Italy and Blok told him that he should go to Umbria. In the next sentence of his memoir essay Solovyov mentions the photograph of Mona Lisa. Motivy Gavriiliady (the motifs of Pushkin’s frivolous Gabriel poem) that struck Solovyov so unpleasantly in Blok’s “Italian Verses” bring to mind Lolita’s amours and Humbert Humbert’s fight with Clare Quilty (a parody of Gabriel’s fight with the Satan in Pushkin’s poem) at the end of VN’s novel.
The characters in Lolita include Mona Dahl, Lolita’s schoolmate and friend at Beardsley College who plays the Poet in Quilty’s “Enchanted Hunters.” In the Russian version (1967) of Lolita ‘Vivian Darkbloom’ (the name of Clare Quilty’s co-author, anagram of Vladimir Nabokov) becomes Vivian Damor-Blok and a biography she has written, ‘My Cue,’ Kumir moy (“My Idol”):
В угоду старомодным читателям, интересующимся дальнейшей судьбой «живых образцов» за горизонтом «правдивой повести», могу привести некоторые указания, полученные от г-на «Виндмюллера» из «Рамздэля», который пожелал остаться неназванным, дабы «длинная тень прискорбной и грязной истории» не дотянулась до того городка, в котором он имеет честь проживать. Его дочь «Луиза» сейчас студентка-второкурсница. «Мона Даль» учится в университете в Париже. «Рита» недавно вышла замуж за хозяина гостиницы во Флориде. Жена «Ричарда Скиллера» умерла от родов, разрешившись мёртвой девочкой, 25-го декабря 1952 г., в далёком северо-западном поселении Серой Звезде. Г-жа Вивиан Дамор-Блок (Дамор – по сцене, Блок – по одному из первых мужей) написала биографию бывшего товарища под каламбурным заглавием «Кумир мой», которая скоро должна выйти в свет; критики, уже ознакомившиеся с манускриптом, говорят, что это лучшая её вещь. Сторожа кладбищ, так или иначе упомянутых в мемуарах «Г. Г.», не сообщают, встаёт ли кто из могилы.
For the benefit of old-fashioned readers who wish to follow the destinies of “real” people beyond the “true” story, a few details may be given as received from Mr. “Windmuller,” of “Ramsdale,” who desires his identity suppressed so that “the long shadows of this sorry and sordid business” should not reach the community to which he is proud to belong. His daughter, “Louise,” is by now a college sophomore. “Mona Dahl” is a student in Paris. “Rita” has recently married the proprietor of a hotel in Florida. Mrs. “Richard F. Schiller” died in childbed, giving birth to a stillborn girl, on Christmas Day 1952, in Gray Star, a settlement in the remotest Northwest. ‘Vivian Darkbloom’ has written a biography, ‘My Cue,’ to be published shortly, and critics who have perused the manuscript call it her best book. The caretakers of the various cemeteries involved report that no ghosts walk.
Gray Star brings to mind seraya ot zvyozd dal’ (remote regions grey from the stars) mentioned by VN at the beginning of Drugie berega (“Other Shores,” 1954), the Russian version of his autobiography Speak, Memory (1951):
Сколько раз я чуть не вывихивал разума, стараясь высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по оба предела жизни? Я готов был стать единоверцем последнего шамана, только бы не отказаться от внутреннего убеждения, что себя я не вижу в вечности лишь из-за земного времени, глухой стеной окружающего жизнь. Я забирался мыслью в серую от звёзд даль -- но ладонь скользила всё по той же совершенно непроницаемой глади.
Over and over again, my mind has made colossal efforts to distinguish the faintest of personal glimmers in the impersonal darkness on both sides of my life. That this darkness is caused merely by the walls of time separating me and my bruised fists from the free world of timelessness is a belief I gladly share with the most gaudily painted savage. I have journeyed back in thought—with thought hopelessly tapering off as I went—to remote regions where I groped for some secret outlet only to discover that the prison of time is spherical and without exits. (Chapter One, 1)
At the end of his poem Poet idyot: otkryty vezhdy… (“The poet goes: his eyes are wide-open…”) inserted by the Soviet editors in the gap of Pushkin’s unfinished novella Egipetskie nochi (“The Egyptian Nights,” 1835) Pushkin compares the poet to Desdemona who, without asking anybody, chooses kumir (the idol) for her heart:
Таков поэт: как Аквилон
Что хочет, то и носит он —
Орлу подобно, он летает
И, не спросясь ни у кого,
Как Дездемона избирает
Кумир для сердца своего.
In his essay Taynyi smysl tragedii “Otello” (“The Secret Meaning of the tragedy Othello,” 1919) Blok says that Desdemona is a harmony, Desdemona is a soul, and the soul cannot but saves from the Chaos:
Дездемона - это гармония, Дездемона - это душа, а душа не может не спасть от хаоса.
In Canto Four of his poem John Shade (the poet in Pale Fire) mentions “a sustained low hum of harmony:”
Gently the day has passed in a sustained
Low hum of harmony. The brain is drained
And a brown ament, and the noun I meant
To use but did not, dry on the cement.
Maybe my sensual love for the consonne
D'appui, Echo's fey child, is based upon
A feeling of fantastically planned,
Richly rhymed life. I feel I understand
Existence, or at least a minute part
Of my existence, only through my art,
In terms of combinational delight;
And if my private universe scans right,
So does the verse of galaxies divine
Which I suspect is an iambic line. (ll. 963-976)
Shade’s poem is almost finished when the author is killed by Gradus. In its unfinished form Shade’s poem has 999 lines. Kinbote (Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade’s poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). Dvoynik (“The Double”) is a short novel (1846) by Dostoeski and a poem (1909) by Blok.
According to G. Ivanov, to his question “does a sonnet need a coda” Blok replied that he did not know what a coda is. In his memoir essay on Blok Sergey Solovyov says that in a letter to him Blok quoted Pushkin’s “Sonnet” (“Stern Dante did not despise the sonnet…” 1830):
В марте 1903 года я получил от Блока радостное письмо. Оно звучало как вариант к его стихам:
Вот они — белые звуки
Девственно-горних селений...
Девушки бледные руки,
Белые сказки забвений...
Блок писал: «Тебе одному из немногих и под непременной тайной я решаюсь сообщить самую важную вещь в моей жизни. Я женюсь. Имя моей невесты — Любовь Дмитриевна Менделеева. Срок ещё не определен, и не менее года».
В следующем письме, где он просил меня быть у него шафером, Блок писал: «Радостно упрекать друг друга в «несвоевременном» (как полагают!) «прерафаэлитстве» (как говорят!). Но дело в том, что
Суровый Дант не презирал сонета,
В нём жар любви Петрарка изливал,
Его игру любил творец Макбета…
и многое другое всё о том же... Тихий белый цвет, падающий с весенних яблонь, даёт о себе весть». (5)
In the same letter Blok asked Solovyov to be his shafer (groomsman) at the wedding with Lyubov Mendeleev (the chemist’s daughter). Humbert Humbert’s landlord at Beardsley, Professor Chem, teaches chemistry at Beardsley University.
According to S. Solovyov, during their last meeting (in October 1915) Blok compared himself to Fet (a poet who sang only as a young man and in his old age):
Последний раз виделись мы с моим троюродным братом в октябре 1915 года. Он жил вдвоём с Любовью Дмитриевной, которая играла на сцене в театре Яворской. Очень он был грустен. Говорил, что совсем не пишет стихов и что, может быть, ему, как Фету, суждено петь только в юности и старости. Когда я отказался от третьей котлеты, он вдруг как-то взволновался и испуганно проговорил: «Это ужасно, это ужасно! ты ничего не ешь». О «главном» мы не говорили, зато в некоторых вопросах «не главных» очень поняли друг друга. Блок был страшно увлечён Грибоедовым, говорил даже: «Он мне дороже Пушкина». Развивал мысль о «пушкинско-грибоедовской культуре», которая, по его мнению, была уничтожена Белинским, отцом современной интеллигенции. Он готовил к печати издание стихов Аполлона Григорьева, где в предисловии порядком доставалось «неистовому Виссариону».
The author of Alter Ego (1878) and Lastochki (“The Swallows,” 1884), Afanasiy Fet was married to Maria Botkin. The “real” name of both Sybil Shade (the poet’s wife) and Queen Disa seems to be Sofia Botkin, born Lastochkin. In his memoir essay on Blok Sergey Solovyov mentions his uncle, the philosopher and mystic Vladimir Solovyov (1853-1900), and his poetry of Sophia:
В 1900 году умер Владимир Соловьёв. Именно в это время некоторым молодым людям открылась его мистика и его поэзия — поэзия Софии. Андрей Белый написал свою вторую «Симфонию», всю овеянную мистикой Соловьева, с грёзами Мусатова о «Жене, облечённой в солнце», со старцем Иоанном, с весенним Новодевичьим монастырем. (4)
Vsevolod Botkin (Shade’s, Kinbote’s and Gradus’ “real” name) is a namesake of Vsevolod Solovyov (the philosopher's elder brother, the novelist, author of memoirs about Dostoevski). In his diary (the entry of Aug. 30, 1918) Blok mentions dvoyniki (the doubles), drugoe ya (alter ego) and Botkinskiy period (the Botkin period) of his life:
К ноябрю началось явное моё колдовство, ибо я вызвал двойников ("Зарево белое...", "Ты - другая, немая...").
Любовь Дмитриевна ходила на уроки к М. М. Читау, я же ждал её выхода, следил за ней и иногда провожал её до Забалканского с Гагаринской - Литейной (конец ноября, начало декабря). Чаще, чем со мной, она встречалась с кем-то - кого не видела и о котором я знал.
Появился мороз, "мятель", "неотвязный" и царица, звенящая дверь, два старца, "отрава" (непосланных цветов), свершающий и пользующийся плодами свершений ("другое я"), кто-то "смеющийся и нежный". Так кончился 1901 год.
Тут - Боткинский период.
Sybil Shade brings to mind Sibilla (the Sibyl) mentioned by S. Solovyov in his poem Rim (“Rome,” 1913-15):
Где предрекла Октавиану
Сибилла ход земных судеб,
Теперь молиться я не стану
На разукрашенный вертеп,
С мишурным, золотым Bambino.
Но дети стаей голубиной
Воркуют с кафедры. Меня
Заученная болтовня
Невольно трогает. Их жесты
Порывисты, как у южан.
Здесь дети знатных горожан
Знакомятся. Здесь есть невесты
Для жениха в пятнадцать лет,
Здесь каждый мальчуган – поэт.
Rim (“Rome,” 1842) is a fragment by Gogol who describes in it a carnival in Rome, mentions the Italian sonetto colla coda and in a footnote explains what a coda is:
В италиянской поэзии существует род стихотворенья, известного под именем сонета с хвостом (con la coda), когда мысль не вместилась и ведёт за собою прибавление, которое часто бывает длиннее самого сонета.
In the Italian poetry there is a kind of poem known as sonet s khvostom (sonnet with a tail, con la coda), when the idea cannot be expressed in fourteen lines and entails an appendix which is often longer than the sonnet itself. Not only Line 1001, but Kinbote's entire Foreword, Commentary and Index can thus be regarded as a coda ("tail") of Shade's poem.