As he speaks to dying Rack (Lucette’s music teacher who was poisoned by his jealous wife Elsie and dies in Ward Five of the Kalugano hospital), Van Veen (the narrator and main character in VN’s novel Ada, 1969) mentions the “agony of agony,” Professor Lamort’s felicitous pleonasm:
‘No oxygen gadget can help you to eschew the "agony of agony" — Professor Lamort’s felicitous pleonasm. The physical torments you will be, or indeed are, experiencing must be prodigious, but are nothing in comparison to those of a probable hereafter. The mind of man, by nature a monist, cannot accept two nothings; he knows there has been one nothing, his biological inexistence in the infinite past, for his memory is utterly blank, and that nothingness, being, as it were, past, is not too hard to endure. But a second nothingness — which perhaps might not be so hard to bear either — is logically unacceptable.’ (1.42)
In the first poem (written in 1901) of his collection Paralipomenon Max Voloshin says that youth is merely the agony of dying childhood:
Юность — только агония
Умирающего детства.
Жизнь — бесконечное познание...
Возьми свой посох и иди! —
...И я иду... и впереди
Пустыня... ночь... и звёзд мерцание.
Youth is merely the agony
of dying childhood.
Life is the endless cognition…
Take your crook and go!
And I go… and before me
is the desert… the night… and the twinkling of stars.
Detstvo (“Childhood,” 1852), Otrochestvo (“Boyhood,” 1854) and Yunost’ (“Youth,” 1857) is a trilogy by Leo Tolstoy, the author of Smert’ Ivana Ilyicha (“The Death of Ivan Ilyich,” 1886). La mort means in French “the death.”
Professor Lamort’s felicitous pleonasm brings to mind le silence du silence mentioned by Paul Claudel in his ode Les Muses (1900):
ou dans le
silence du silence
Mnémosyne soupire.
In his essay on Henri de Reigner, Apollon i mysh’ (Apollo and the Mouse,” 1911), Voloshin quotes Claudel’s poem and offers his theory of Time:
Поль Клодель в своей оде "Музы" так определяет её:
В молчании молчания
Мнемосина вздыхает.
Старшая, та, которая не говорит никогда...
Она слушает, она созерцает.
Она чувствует. Она ВНУТРЕННЕЕ ЗРЕНИЕ ДУХА.
Чистая, единая, ненарушимая, она вспоминает самое себя.
Она отвес духа! Она соотношение, выраженное прекрасным числом,
Она неотвратимо поставлена
У самого ПУЛЬСА БЫТИЯ.
Она - ВНУТРЕННЕЕ ВРЕМЯ;
Она связь того, что не время, с временем, воплощённым в слове.
Она не будет говорить.
Ее дело но говорить: она совпадает.
Она владеет, она помнит, и все сёстры внимательны
к движению её век.
В этих образах и уподоблениях Клоделя есть нечто, что подводит нас к самой сущности понятия времени. Он говорит о "внутреннем времени", о том, что память есть "внутреннее зрение духа".
Для всякого ясно то несоответствие, которое существует между внутренним ощущением времени и механическим счётом часов. Каждый знает дни, в которые Время, равномерно отсчитываемое часами, внутри нас идёт то бесконечно медленно, то мчится бешеным галопом событий. Мы помним медленные дни детства, когда утро было отделено от вечера как бы полярным днем, длящимся полгода, и быстрые дни зрелых лет, когда мы едва успеваем приметить несколько тусклых лучей, как в декабрьском петербургском дне.
Это происходит потому, что в той внутренней сфере интуитивного сознания, в которой мы ощущаем время, не существует представления ни о количестве, ни о числе; им там внутри соответствуют представления о качестве и о напряженности. Представления внутреннего мира чередуются, не исключая одно другое, но взаимно друг друга проникая, существуя одновременно в одной и той же точке, следуя своими путями друг сквозь друга, как волны эфира или влаги.
Этот мир, текучий и изменяемый в самой своей сущности, не имеет никаких соотношений с числом и с пространственной логикой, построенной на законах несовместимости двух предметов в одной точке и отсюда на законах чередования и числа. Между сферами времени и пространства то же отсутствие соотношений и параллелизма, как между интуитивным знанием и логическим сознанием. Первое постигает изнутри жизненные токи мира, второе снаружи исследует грани форм.
Единственная связь между временем и пространством - это мгновение. Сознание нашего бытия, доступное нам лишь в пределах мгновения, является как бы перпендикуляром, падающим на линию нашего пространственного движения из сфер чистого времени. Счёт этих точек сечения линии её перпендикуляром создает возможность нашего механического счёта часов. Каждый перпендикуляр является поэтому для нашего сознания дверью в бесконечность, раскрывающуюся во мгновение.
A similar theory of Time is proposed by Van Veen in his treatise “The Texture of Time” (Part Four of Ada). Claudel's le silence du silence brings to mind "the rest is silence," Hamlet's last words in Shakespeare's play.
Telling Van about Rack's death, Dr Fitzbishop mentions Terra (Demonia's twin planet):
Dr Fitzbishop had said, rubbing his hands, that the Luga laboratory said it was the not always lethal 'arethusoides' but it had no practical importance now, because the unfortunate music teacher, and composer, was not expected to spend another night on Demonia, and would be on Terra, ha-ha, in time for evensong. Doc Fitz was what Russians call a poshlyak ('pretentious vulgarian') and in some obscure counter-fashion Van was relieved not to be able to gloat over the wretched Rack's martyrdom. (1.42)
Aréthuse (1895) is a collection of poetry by Henri de Reigner. Van's novel Letters from Terra was reviewed by the First Clown in Elsinore, a distinguished London weekly, and by the poet Max Mispel in a little Manhattan magazine (The Village Eyebrow). Describing a lunch at Ardis, Van mentions Elsie de Nord, a vulgar literary demimondaine:
Weekday lunch at Ardis Hall. Lucette between Marina and the governess; Van between Marina and Ada; Dack, the golden-brown stoat, under the table, either between Ada and Mlle Larivière, or between Lucette and Marina (Van secretly disliked dogs, especially at meals, and especially that smallish longish freak with a gamey breath). Arch and grandiloquent, Ada would be describing a dream, a natural history wonder, a special belletristic device — Paul Bourget’s ‘monologue intérieur’ borrowed from old Leo — or some ludicrous blunder in the current column of Elsie de Nord, a vulgar literary demimondaine who thought that Lyovin went about Moscow in a nagol’nïy tulup, ‘a muzhik’s sheepskin coat, bare side out, bloom side in,’ as defined in a dictionary our commentator produced like a conjurer, never to be procurable by Elsies. Her spectacular handling of subordinate clauses, her parenthetic asides, her sensual stressing of adjacent monosyllables (‘Idiot Elsie simply can’t read’) — all this somehow finished by acting upon Van, as artificial excitements and exotic torture-caresses might have done, in an aphrodisiac sinistral direction that he both resented and perversely enjoyed. (1.10)
Darkbloom ('Notes to Ada'): monologue intérieur: the so-called ‘stream-of-consciousness’ device, used by Leo Tolstoy (in describing, for instance, Anna’s last impressions whilst her carriage rolls through the streets of Moscow).