In VN’s novel Priglashenie na kazn’ (“Invitation to a Beheading,” 1935) young Cincinnatus spent the evenings in the Floating Library, in memoriam of Dr Sineokov:
Двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Пятнадцать лет было Цинциннату, когда он начал работать в мастерской игрушек, куда был определён по причине малого роста. По вечерам же упивался старинными книгами под ленивый, пленительный плеск мелкой волны, в плавучей библиотеке имени д-ра Синеокова, утонувшего как раз в том месте городской речки. Бормотание цепей, плеск, оранжевые абажурчики на галерейке, плеск, липкая от луны водяная гладь, -- и вдали, в чёрной паутине высокого моста, пробегающие огоньки. Но потом ценные волюмы начали портиться от сырости, так что в конце концов пришлось реку осушить, отведя воду в Стропь посредством специально прорытого канала.
Twelve, thirteen, fourteen. At fifteen Cincinnatus went to work in the toy workshop, where he was assigned by reason of his small stature. In the evenings he would feast on ancient books to the lazy enchanting lap of wavelets in the Floating Library, in memoriam of Dr Sineokov, who had drowned at just that spot in the city river. The grinding of chains, the little gallery with its orange-colored lamp shades, the plash, the water’s smooth surface oiled by the moon, and, in the distance, lights flickering past in the black web of a lofty bridge. Later, however, the valuable volumes began to suffer from the damp, so that in the end it was necessary to drain the river, channeling all the water over to the Strop by means of a specially dug canal. (Chapter Two)
Dvenadtsat' ("The Twelve," 1918) is a poem by Alexander Blok. The name Sineokov means “blue-eyed” and seems to hint at ochi sinie bezdonnye (fathomless blue eyes) that bloom on the distant shore in the penultimate strophe of Blok’s poem Neznakomka (“The Unknown Woman,” 1906):
И перья страуса склоненные
В моём качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу.
В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне!
Ты право, пьяное чудовище!
Я знаю: истина в вине.
And drooping ostrich plumes
Waver in my brain,
And fathomless blue eyes
Bloom on the distant shore.
A treasure lies in my soul,
And the key belongs to me alone!
You are correct, you drunken fiend!
I know: in wine is truth.
Probegayushchie ogon’ki (“lights flickering past in the black web of a lofty bridge”) bring to mind rifm vesyolykh ogon’ki (the lights of gay rhymes) in Blok’s poem Oni chitayut stikhi (“They Read Verses,” 1907) in which the girl's eyes also bloom:
Смотри: я спутал все страницы,
Пока глаза твои цвели.
Большие крылья снежной птицы
Мой ум метелью замели.
Как странны были речи маски!
Понятны ли тебе? — Бог весть!
Ты твердо знаешь: в книгах — сказки,
А в жизни — только проза есть.
Но для меня неразделимы
С тобою — ночь, и мгла реки,
И застывающие дымы,
И рифм веселых огоньки.
Не будь и ты со мною строгой,
И маской не дразни меня,
И в тёмной памяти не трогай
Иного — страшного — огня.
The poem’s last word, ognya (Gen. of ogon’, "fire"), reminds one of Blok’s poem Perekhozhu ot kazni k kazni / Shirokoy polosoy ognya (“I go over from execution to execution / in a wide strip of fire” 1907):
Перехожу от казни к казни
Широкой полосой огня.
Ты только невозможным дразнишь,
Немыслимым томишь меня...
И я, как тёмный раб, не смею
В огне и мраке потонуть.
Я только робкой тенью вею,
Не смея в небо заглянуть...
Как ветер, ты целуешь жадно.
Как осень, шлейфом шелестя,
Храня в темнице безотрадной
Меня, как бедное дитя...
Рабом безумным и покорным
До времени таюсь и жду
Под этим взором, слишком чёрным.
В моем пылающем бреду...
Лишь утром смею покидать я
Твое высокое крыльцо,
А ночью тонет в складках платья
Мое безумное лицо...
Лишь утром воронам бросаю
Свой хмель, свой сон, свою мечту...
А ночью снова - знаю, знаю
Твою земную красоту!
Что быть бесстрастным? Что - крылатым?
Сто раз бичуй и укори,
Чтоб только быть на миг проклятым
С тобой - в огне ночной зари!
In his obituary Umer Aleksandr Blok (“Alexander Blok is Dead,” 1921) Mayakovski describes his meeting with Blok soon after the October Revolution of 1917 and quotes Blok’s words khorosho ("good") and biblioteku sozhgli (“they burnt the library [in Shakhmatovo, Blok’s family estate in the Province of Moscow]”):
Творчество Александра Блока — целая поэтическая эпоха, эпоха недавнего прошлого.
Славнейший мастер-символист Блок оказал огромное влияние на всю современную поэзию.
Некоторые до сих пор не могут вырваться из его обвораживающих строк — взяв какое-нибудь блоковское слово, развивают его на целые страницы, строя на нём всё своё поэтическое богатство. Другие преодолели его романтику раннего периода, объявили ей поэтическую войну и, очистив души от обломков символизма, прорывают фундаменты новых ритмов, громоздят камни новых образов, скрепляют строки новыми рифмами — кладут героический труд, созидающий поэзию будущего. Но и тем и другим одинаково любовно памятен Блок.
Блок честно и восторженно подошел к нашей великой революции, но тонким, изящным словам символиста не под силу было выдержать и поднять ее тяжелые реальнейшие, грубейшие образы. В своей знаменитой, переведенной на многие языки поэме «Двенадцать» Блок надорвался.
Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: «Нравится?» — «Хорошо», — сказал Блок, а потом прибавил: «У меня в деревне библиотеку сожгли».
Вот это «хорошо» и это «библиотеку сожгли» было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме «Двенадцать». Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие — славу ей.
Поэмой зачитывались белые, забыв, что «хорошо», поэмой зачитывались красные, забыв проклятие тому, что «библиотека сгорела». Символисту надо было разобраться, какое из этих ощущений сильнее в нём. Славить ли это «хорошо» или стенать над пожарищем, — Блок в своей поэзии не выбрал.
Я слушал его в мае этого года в Москве: в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строки о цыганском пении, о любви, о прекрасной даме, — дальше дороги не было. Дальше смерть. И она пришла.
The name of Blok's family estate, Shakhmatovo comes from shakhmaty (chess). In the fortress Cincinnatus plays chess with M'sieur Pierre, the executioner whose name brings to mind Pierre Bezukhov, the main character in Tolstoy's Voina i mir ("War and Peace," 1869). At first Tolstoy wanted to entitle his novel Vsyo khorosho, chto khorosho konchaetsya ("All is Well that Ends Well"). Khorosho (1927) is a poem by Mayakovski written for the tenth anniversary of the October Revolution. As he speaks to the Librarian, Cincinnatus twice repeats the word khorosho:
Каталог, – сказал библиотекарь, речь которого отличалась какой-то вызывающей лаконичностью.
– Хорошо, оставьте у меня, – сказал Цинциннат, – я выберу. Если хотите подождать, присесть, – пожалуйста. А если хотите уйти…
– Уйти, – сказал библиотекарь.
– Хорошо. Тогда я потом передам каталог Родиону. Вот, можете забрать… Эти журналы древних – прекрасны, трогательны… С этим тяжёлым томом я, знаете, как с грузом, пошёл на дно времён. Пленительное ощущение.
– Нет, – сказал библиотекарь.
'The catalogue,' said the Librarian, whose speech was distinguished by a kind of defiant laconicism.
‘Fine, leave it here,’ said Cincinnatus, ‘I shall choose something. If you would like to wait, to sit down for a minute, please do. If, however, you should like to go . . .’
‘To go,’ said the Librarian.
‘All right. Then I shall return the catalogue through Rodion. Here, you may take these back with you . . . These magazines of the ancients are wonderfully moving . . . With this weighty volume I went down, you know, as with a ballast, to the bottom of time. An enchanting sensation.'
‘No,’ said the Librarian. (Chapter Four)
When Cincinnatus learns the day of his beheading, M'sieur Pierre uses the phrase khorosho-s:
Родриг Иванович начал бить себя по разным частям ватой обложенного корпуса, выпучив глаза и почему-то встав. Наконец листок отыскался.
-- Хорошо-с, -- сказал м-сье Пьер, -- приобщите это к делу, Роман Виссарионович. Кажется, всё. Теперь по закону предоставляется слово...
Rodrig Ivanovich began to slap at various parts of his cotton-padded body, rolling his eyes and for some reason getting up. At last the list was found. ‘All righty,’ said M’sieur Pierre. ‘Add it to your file, Roman Vissarionovich. I think that does it. Now, according to the law, the floor belongs to...’ (Chapter Sixteenth)
As to Strop, the river's name may hint at rabyn' stroptivykh (stubborn captive maids) mentioned by Blok in his poem Skify ("The Scythians," 1918):
Привыкли мы, хватая под уздцы
Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжёлые крестцы
И усмирять рабынь строптивых...
We know just how to play the cruel game
Of breaking in the most rebellious steeds;
And stubborn captive maids we also tame
And subjugate, to gratify our needs…
Ukroshchenie stroptivoy is the Russian title of Shakespeare's play Taming of the Shrew. The name of its main character, Petruchio, brings to mind M'sieur Pierre.
As usual, let me draw your attention to the updated version of my previous post, “V SKLADOCHKU & FIALOCHKA IN ADA; MARTHE & M'SIEUR PIERRE IN INVITATION TO A BEHEADING” (https://thenabokovian.org/node/35785).