Describing a lunch at Ardis, Van Veen (the narrator and main character in VN’s novel Ada, 1969) calls the dackel Dack “the golden-brown stoat:”
Weekday lunch at Ardis Hall. Lucette between Marina and the governess; Van between Marina and Ada; Dack, the golden-brown stoat, under the table, either between Ada and Mlle Larivière, or between Lucette and Marina (Van secretly disliked dogs, especially at meals, and especially that smallish longish freak with a gamey breath). Arch and grandiloquent, Ada would be describing a dream, a natural history wonder, a special belletristic device — Paul Bourget’s ‘monologue intérieur’ borrowed from old Leo — or some ludicrous blunder in the current column of Elsie de Nord, a vulgar literary demimondaine who thought that Lyovin went about Moscow in a nagol’nïy tulup, ‘a muzhik’s sheepskin coat, bare side out, bloom side in,’ as defined in a dictionary our commentator produced like a conjurer, never to be procurable by Elsies. Her spectacular handling of subordinate clauses, her parenthetic asides, her sensual stressing of adjacent monosyllables (‘Idiot Elsie simply can’t read’) — all this somehow finished by acting upon Van, as artificial excitements and exotic torture-caresses might have done, in an aphrodisiac sinistral direction that he both resented and perversely enjoyed. (1.10)
The stoat (Mustela erminea), also known as the ermine, short-tailed weasel or simply the weasel in Ireland where the least weasel does not live, is a mammal of the genus Mustela of the family Mustelidae native to Eurasia and North America. Russian for “stoat,” gornostay brings to mind Derzhavin’s lap-dog Gornostayka (or simply Tayka) mentioned by Hodasevich in his book “Derzhavin” (1931):
Аксаков не лгал, говоря, что тоже нуждается в лечении. Но своё нездоровье объяснял он петербургским климатом — это была неправда. Он тоже был изнурен чтениями, если не так, как Державин, то лишь потому, что ему было двадцать четыре года. По-своему он переволновался не меньше Державина. В каждом художнике заключен мучитель. Терзать душу зрителя иль читателя для него наслаждение. Аксаков был упоен корчами Державина, как Державин — его декламацией. Другого такого слушателя у него не было ни прежде, ни после. Недаром, лишь только положенный срок миновал, он тотчас явился к Державину. Сперва оба делали вид, что вовсе уж не так жаждут терзать друг друга, но сами только и ждали малейшего к тому повода. Повод представился очень скоро, и чтения возобновились,— правда, уж не столь частые и бурные: Даша теперь следила за ними. Но по-прежнему странные друзья проводили долгие часы вместе. Аксаков читал, Державин слушал, привычно поглаживая головку собачки, торчащую у него из-за пазухи. Собачка была воспоминанием доброго дела: одна бедная женщина, которой он помогал, подарила ее Державину. Звали ее Горностайка, а уменьшительно Тайка. Державин с нею не разлучался. Иногда прерывала она декламацию звонким лаем, Державин ее унимал, нахлобучивал поплотнее колпак — и чтение возобновлялось.
Old Derzhavin was petting his lap-dog Gornostayka, as he listened to his poems read aloud by young Aksakov (a master of declamation). Derzhavin’s second wife Dasha (who was present at those readings) brings to mind Dasha (Dorothy) Vinelander, Ada’s sister-in-law who reads to her ill brother old issues of Golos Feniksa:
Much to Van’s amusement (the tasteless display of which his mistress neither condoned nor condemned), Andrey was laid up with a cold for most of the week. Dorothy, a born nurser, considerably surpassed Ada (who, never being ill herself, could not stand the sight of an ailing stranger) in readiness of sickbed attendance, such as reading to the sweating and suffocating patient old issues of the Golos Feniksa; but on Friday the hotel doctor bundled him off to the nearby American Hospital, where even his sister was not allowed to Visit him ‘because of the constant necessity of routine tests’ — or rather because the poor fellow wished to confront disaster in manly solitude. (3.8)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): Golos etc.: Russ., The Phoenix Voice, Russian language newspaper in Arizona.
Van’s angelic Russian tutor, Andrey Andreevich Aksakov (AAA), has the same name and patronymic as Ada’s husband, Andrey Andreevich Vinelander, and the same surname as Sergey Aksakov, the author of Semeynaya khronika (“The Family Chronicle,” 1856) and Detskie gody Bagrova-vnuka (“The Childhood Years of Bagrov’s Grandson,” 1858). Describing the first time he saw Ada, Van mentions his Russian tutor and Bagrov’s grandson:
Before his boarding-school days started, his father’s pretty house, in Florentine style, between two vacant lots (5 Park Lane in Manhattan), had been Van’s winter home (two giant guards were soon to rise on both sides of it, ready to frog-march it away), unless they journeyed abroad. Summers in Radugalet, the ‘other Ardis,’ were so much colder and duller than those here in this, Ada’s, Ardis. Once he even spent both winter and summer there; it must have been in 1878.
Of course, of course, because that was the first time, Ada recalled, she had glimpsed him. In his little white sailor suit and blue sailor cap. (Un régulier angelochek, commented Van in the Raduga jargon.) He was eight, she was six. Uncle Dan had unexpectedly expressed the desire to revisit the old estate. At the last moment Marina had said she’d come too, despite Dan’s protests, and had lifted little Ada, hopla, with her hoop, into the calèche. They took, she imagined, the train from Ladoga to Raduga, for she remembered the way the station man with the whistle around his neck went along the platform, past the coaches of the stopped local, banging shut door after door, all six doors of every carriage, each of which consisted of six one-window carrosses of pumpkin origin, fused together. It was, Van suggested, a ‘tower in the mist’ (as she called any good recollection), and then a conductor walked on the running board of every coach with the train also running and opened doors all over again to give, punch, collect tickets, and lick his thumb, and change money, a hell of a job, but another ‘mauve tower.’ Did they hire a motor landaulet to Radugalet? Ten miles, she guessed. Ten versts, said Van. She stood corrected. He was out, he imagined, na progulke (promenading) in the gloomy firwood with Aksakov, his tutor, and Bagrov’s grandson, a neighbor’s boy, whom he teased and pinched and made horrible fun of, a nice quiet little fellow who quietly massacred moles and anything else with fur on, probably pathological. However, when they arrived, it became instantly clear that Demon had not expected ladies. He was on the terrace drinking goldwine (sweet whisky) with an orphan he had adopted, he said, a lovely Irish wild rose in whom Marina at once recognized an impudent scullery maid who had briefly worked at Ardis Hall, and had been ravished by an unknown gentleman — who was now well-known. In those days Uncle Dan wore a monocle in gay-dog copy of his cousin, and this he screwed in to view Rose, whom perhaps he had also been promised (here Van interrupted his interlocutor telling her to mind her vocabulary). The party was a disaster. The orphan languidly took off her pearl earrings for Marina’s appraisal. Grandpa Bagrov hobbled in from a nap in the boudoir and mistook Marina for a grande cocotte as the enraged lady conjectured later when she had a chance to get at poor Dan. Instead of staying for the night, Marina stalked off and called Ada who, having been told to ‘play in the garden,’ was mumbling and numbering in raw-flesh red the white trunks of a row of young birches with Rose’s purloined lipstick in the preamble to a game she now could not remember — what a pity, said Van — when her mother swept her back straight to Ardis in the same taxi leaving Dan — to his devices and vices, inserted Van — and arriving home at sunrise. But, added Ada, just before being whisked away and deprived of her crayon (tossed out by Marina k chertyam sobach’im, to hell’s hounds — and it did remind one of Rose’s terrier that had kept trying to hug Dan’s leg) the charming glimpse was granted her of tiny Van, with another sweet boy, and blond-bearded, white-bloused Aksakov, walking up to the house, and, oh yes, she had forgotten her hoop — no, it was still in the taxi. But, personally, Van had not the slightest recollection of that visit or indeed of that particular summer, because his father’s life, anyway, was a rose garden all the time, and he had been caressed by ungloved lovely hands more than once himself, which did not interest Ada. (1.24)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): Bagrov’s grandson: allusion to Childhood Years of Bagrov’s Grandson by the minor writer Sergey Aksakov (A.D. 1791-1859).
In his poem Pavlin (“The Peacock,” 1795) Derzhavin mentions radugi (rainbows):
Не то ли славный царь пернатый?
Не то ли райска птица-жар,
Которой столь убор богатый
Приводит в удивленье тварь?
Где ступит — радуги играют!
Где станет — там лучи вокруг
and in the poem’s last stanza calls the peacock (ashamed of its ugly feet) sey feniks (that phoenix):
Но что за чудное явленье?
Я слышу некий странный визг!
Сей феникс опустил вдруг перья,
Увидя гнусность ног своих.
О пышность, как ты ослепляешь!
И барин без ума — павлин.
Pava (peahen) being feminine of pavlin, sey feniks in Derzhavin's poem "The Peacock" brings to mind kto siya pava (who's that stately dame), a question Lucette (Van's and Ada's half-sister) asks Van onboard Admiral Tobakoff:
Two half-naked children in shrill glee came running toward the pool. A Negro nurse brandished their diminutive bras in angry pursuit. Out of the water a bald head emerged by spontaneous generation and snorted. The swimming coach appeared from the dressing room. Simultaneously, a tall splendid creature with trim ankles and repulsively fleshy thighs, stalked past the Veens, all but treading on Lucette’s emerald-studded cigarette case. Except for a golden ribbon and a bleached mane, her long, ripply, beige back was bare all the way down to the tops of her slowly and lusciously rolling buttocks, which divulged, in alternate motion, their nether bulges from under the lamé loincloth. Just before disappearing behind a rounded white corner, the Titianesque Titaness half-turned her brown face and greeted Van with a loud ‘hullo!’
Lucette wanted to know: kto siya pava? (who’s that stately dame?)
‘I thought she addressed you,’ answered Van, ‘I did not distinguish her face and do not remember that bottom,’
‘She gave you a big jungle smile,’ said Lucette, readjusting her green helmet, with touchingly graceful movements of her raised wings, and touchingly flashing the russet feathering of her armpits. (3.5)
In his poem Sred’ etikh listvennits i sosen… (“Among these Larches and Pines,” 1965) written in St. Moritz (Switzerland) VN (whose Russian nom de plume was Sirin and whom Nina Berberova compared to Phoenix) mentions gornostay etikh gor (the stoat fur of these mountains):
Средь этих лиственниц и сосен,
под горностаем этих гор
мне был бы менее несносен
существования позор:
однообразнее, быть может,
но без сомнения честней,
здесь бедный век мой был бы прожит
вдали от вечности моей.
Among these larches and pines,
under the stoat fur of these mountains
the infamy of existence
would be less unbearable for me.
More monotonously, perhaps,
but certainly more upright
my poor lifetime would be spent here,
far from my eternity.
The dackel (dachshund) Dack is German:
A remote cousin, no longer René’s sister, not even his half-sister (so lyrically anathematized by Monparnasse), she stepped over him as over a log and returned the embarrassed dog to Marina. The actor, who quite likely would run into some body’s fist in a forthcoming scene, made a filthy remark in broken French.
‘Du sollst nicht zuhören,’ murmured Ada to German Dack before putting him back in Marina’s lap under the ‘accursed children.’ ‘On ne parle pas comme ça devant un chien,’ added Ada, not deigning to glance at Pedro, who nevertheless got up, reconstructed his crotch, and beat her to the pool with a Nurjinski leap.
Darkbloom (‘Notes to Ada’): du sollst etc.: Germ., you must not listen.
on ne parle pas etc.: one does not speak like that in front of a dog.
According to Hodasevich, for young Derzhavin the language of poetry was German:
Его познания были слишком невелики. Он пополнял их жадно, но беспорядочно. С того дня, как он вышел из гимназии, учиться ему было некогда; к тому же он не умел учиться. «Читалагайские оды» были чудесной победой гения над безграмотностью. Свой собственный стих Державин обрел, имея весьма спутанные понятия о стихах вообще, не зная простейших правил, которые для Капниста и Львова были детскою азбукой. Державин делал ошибки в размере, в рифме, в цезуре, даже в языке: самые неотесанные провинциализмы уживались у него рядом с явными германизмами (немецкий язык был для него языком поэзии).
In his autobiography Speak, Memory (1951) VN says that the grandparents of Box II (the Nabokovs' dachshund) were Chekhov's Quina and Brom:
Then somebody gave us another pup, Box II, whose grandparents had been Dr. Anton Chekhov’s Quina and Brom. This final dachshund followed us into exile, and as late as 1930, in a suburb of Prague (where my widowed mother spent her last years, on a small pension provided by the Czech government), he could be still seen going for reluctant walks with his mistress, waddling far behind in a huff, tremendously old and furious with his long Czech muzzle of wire—an émigré dog in a patched and ill-fitting coat. (Chapter Two, 4)
In a letter of December 27, 1889, to Suvorin Chekhov pairs Tolstoy with Bourget and mentions the non-existent demigod Sixte (the main character in Bourget's novel Le Disciple) and “psychological” experiments:
Когда я в одном из своих последних писем писал Вам о Бурже и Толстом, то меньше всего думал о прекрасных одалисках и о том, что писатель должен изображать одни только тихие радости. Я хотел только сказать, что современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Одни из них, как Толстой, говорят: «не употребляй женщин, потому что у них бели; жена противна, потому что у неё пахнет изо рта; жизнь — это сплошное лицемерие и обман, так как человек по утрам ставит себе клистир, а перед смертью с трудом сидит на судне, причем видит свои исхудалые ляжки». Другие же, еще не импотенты, не пресыщенные телом, но уж пресыщенные духом, изощряют свою фантазию до зелёных чёртиков и изобретают несуществующего полубога Сикста и «психологические» опыты. Правда, Бурже приделал благополучный конец, но этот банальный конец скоро забывается, и в памяти остаются только Сикст и «опыты», которые убивают сразу сто зайцев: компрометируют в глазах толпы науку, которая, подобно жене Цезаря, не должна быть подозреваема, и третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что всё это, что сдерживает в ней зверя и отличает её от собаки и что добыто путем вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано «опытами», если не теперь, то в будущем.
According to Chekhov, the best contemporary writers whom he loves do evil, because they destroy.
In his essay O Chekhove ("On Chekhov," 1929) Hodasevich contrasts Chekhov with Derzhavin:
Итак, со дня смерти Чехова прошло двадцать пять лет.
Эта годовщина застает меня в такие дни, когда мысль (да признаться - и сердце) заняты другим именем, совсем другим творческим и человеческим образом.
Чехов - и Державин! Кажется, труднее даже нарочно выискать двух русских писателей, двух людей, столь несхожих, столь чуждых друг другу, как эти два.
То, что один - поэт, а другой - прозаик, совсем не главное между ними различие, не самое разительное. Все другие гораздо разительнее.
Один - здоровый, кряжистый, долговечный. Другой - слабый, подслеповатый, вечно кашляющий, рано умерший.
Зато в творчестве мускулистого Державина всё - парение, порывание, взлёт:
Необычайным я пареньем
От тленна мира отделюсь,
С душой бессмертною и пеньем,
Как лебедь, в воздух поднимусь.
Хворый Чехов не любит "необычайного"; он весь обычаен, он совсем не хочет парить, а, напротив, любовно и прочно привязан к земле, ко всему простейшему, самому будничному; и в бессмертие души он, по-видимому, не верит. Чеховская чайка не стремится ввысь, как державинский лебедь; она стелется над водой и льнет к берегу.
Державин - лирик, Чехов - эпик. Но державинская лирика мужественна и все время стремится стать эпосом, в то время как эпос Чехова - лиричен и женствен.
Державин - всегда в кипении, в борьбе, и чего только нет в его жизни? Он низко падает и высоко восходит. Чехов от всякого шума отходит в сторону, его жизнь - кабинетная, биография - литераторская; он не совершит ничего предосудительного, но и на подвиг вряд ли способен: может быть, по скромности.
Державин - воин, Чехов - врач; Державин несет меч и страдание, Чехов - примирение и облегчение. Державин на своем веку шесть человек повесил, Чехов, должно быть, нескольких вылечил.
Державин суров и строг, Чехов снисходителен. Державин упрям и сварлив, Чехов мягок, доброжелателен. Державин горд и честолюбив откровенно, даже до дикости; о себе он "мечтает":
Един есть Бог, един - Державин.
Чехов до той же крайности скромен: Толстой со слезами на глазах расхваливает его рассказ; Чехов краснеет, молчит, протирает пенсне и, наконец, говорит: "Там - опечатки"... Державин не стыдится гоняться за орденами; единственный орденок свой, звание почетного академика, Чехов при первом удобном случае возвращает обратно. Державин ссорится с тремя императорами, он топочет ногами на Екатерину и в глаза обзывает грозного Павла таким словом, какого и напечатать нельзя. Один из двух императоров, при которых протекла творческая жизнь Чехова, даже не знал, что есть у него такой подданный: Антон Павлович Чехов, врач...
The conversation at table during Van's dinner in Bellevue Hotel with the Vinelanders is a parody of Chekhov's mannerisms:
ANDREY: Adochka, dushka (darling), razskazhi zhe pro rancho, pro skot (tell about the ranch, the cattle), emu zhe lyubopïtno (it cannot fail to interest him).
ADA (as if coming out of a trance): O chyom tï (you were saying something)?
ANDREY: Ya govoryu, razskazhi emu pro tvoyo zhit’yo bït’yo (I was saying, tell him about your daily life, your habitual existence). Avos’ zaglyanet k nam (maybe he’d look us up).
ADA: Ostav’, chto tam interesnago (what’s so interesting about it)?
DASHA (turning to Ivan): Don’t listen to her. Massa interesnago (heaps of interesting stuff). Delo brata ogromnoe, volnuyushchee delo, trebuyushchee ne men’she truda, chem uchyonaya dissertatsiya (his business is a big thing, quite as demanding as a scholar’s). Nashi sel’skohozyaystvennïya mashinï i ih teni (our agricultural machines and their shadows) — eto tselaya kollektsiya predmetov modernoy skul’pturï i zhivopisi (is a veritable collection of modern art) which I suspect you adore as I do.
IVAN (to Andrey): I know nothing about farming but thanks all the same.
(A pause.)
IVAN (not quite knowing what to add): Yes, I would certainly like to see your machinery some day. Those things always remind me of long-necked prehistoric monsters, sort of grazing here and there, you know, or just brooding over the sorrows of extinction — but perhaps I’m thinking of excavators —
DOROTHY: Andrey’s machinery is anything but prehistoric! (laughs cheerlessly).
ANDREY: Slovom, milosti prosim (anyway, you are most welcome). Budete zharit’ verhom s kuzinoy (you’ll have a rollicking time riding on horseback with your cousin).
(Pause.)
IVAN (to Ada): Half-past nine tomorrow morning won’t be too early for you? I’m at the Trois Cygnes. I’ll come to fetch you in my tiny car — not on horseback (smiles like a corpse at Andrey).
DASHA: Dovol’no skuchno (rather a pity) that Ada’s visit to lovely Lake Leman need be spoiled by sessions with lawyers and bankers. I’m sure you can satisfy most of those needs by having her come a few times chez vous and not to Luzon or Geneva. (3.8)