At the end of VN’s novel Transparent Things (1972) Hugh Person dies in a hotel fire. In his poem Dvenadtsat’ (“The Twelve,” 1918) Alexander Blok mentions mirovoy pozhar (a worldwide conflagration):
Мы на горе всем буржуям
Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!
To the grief of all bourgeois
We’ll fan a worldwide conflagration,
A conflagration drenched in blood —
Give us Your blessing, O Lord! (3)
(tr. Maria Carlson)
In his diary (the entry of July 13, 1917) Blok defines burzhyi (a bourgeois) as a person who has accumulated any values, even the spiritual ones, and says that this is dogmat (a dogma):
Буржуем называется всякий, кто накопил какие бы то ни было ценности, хотя бы и духовные. Накопление духовных ценностей предполагает предшествующее ему накопление матерьяльных. Это — «происхождение» догмата, но скоро вопрос о Γένεσις-e, как ему и свойственно, выпадает, и первая формула остается как догмат.
Этот догмат воскресает во всякой революции, под влиянием напряжения и обострения всех свойств души. Его явление знаменует собой высокий подъем, взлет доски качелей, когда она вот-вот перевернется вокруг верхней перекладины. Пока доска не перевернулась, это минута, захватывающая дух; если она перевернулась — это уже гибель. Потому догмат о буржуа есть один из самых крайних и страшных в революции — высшее напряжение, когда она готова погубить самою себя. Задача всякого временного правительства — удерживая качели от перевертывания, следить, однако, за тем, чтобы размах не уменьшался. То есть довести заночевавшую страну до того места, где она найдет нужным избрать оседлость, и вести ее все время по краю пропасти, не давая ни упасть в пропасть, ни отступить на безопасную и необрывистую дорогу, где страна затоскует в пути и где Дух Революции отлетит от нее.
According to Blok, this dogma reveals itself in any Revolution – a phenomenon characterized by a high point, the upward flight of the seesaw board. At the beginning of TT one of the transparent narrators mentions the middle stretch of the seesaw:
Here's the person I want. Hullo, person! Doesn't hear me.
Perhaps if the future existed, concretely and individually, as something that could be discerned by a better brain, the past would not be so seductive: its demands would be balanced by those of the future. Persons might then straddle the middle stretch of the seesaw when considering this or that object. It might be fun.
But the future has no such reality (as the pictured past and the perceived present possess); the future is but a figure of speech, a specter of thought.
Hullo, person! What's the matter, don't pull me. I'm not bothering him. Oh, all right. Hullo, person . . . (last time, in a very small voice).
When we concentrate on a material object, whatever its situation, the very act of attention may lead to our involuntarily sinking into the history of that object. Novices must learn to skim over matter if they want matter to stay at the exact level of the moment. Transparent things, through which the past shines!
Man-made objects, or natural ones, inert in themselves but much used by careless life (you are thinking, and quite rightly so, of a hillside stone over which a multitude of small animals have scurried in the course of incalculable seasons) are particularly difficult to keep in surface focus: novices fall through the surface, humming happily to themselves, and are soon reveling with childish abandon in the story of this stone, of that heath. I shall explain. A thin veneer of immediate reality is spread over natural and artificial matter, and whoever wishes to remain in the now, with the now, on the now, should please not break its tension film. Otherwise the inexperienced miracle-worker will find himself no longer walking on water but descending upright among staring fish. More in a moment. (Chapter One)
In his obituary essay Umer Aleksandr Blok (“Alexander Blok has Died,” 1921) Mayakovski describes his meeting with Blok near the Winter Palace soon after the October coup and mentions Blok’s words “they have burnt down the library in my country house:”
Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: «Нравится?» — «Хорошо», — сказал Блок, а потом прибавил: «У меня в деревне библиотеку сожгли».
In Chapter Four (XXX: 1-2) of Eugene Onegin Pushkin mentions razroznennye tomy iz bibilioteki chertey (odd volumes out of the devils' library):
Но вы, разрозненные томы
Из библиотеки чертей,
Великолепные альбомы,
Мученье модных рифмачей,
Вы, украшенные проворно
Толстого кистью чудотворной
Иль Баратынского пером,
Пускай сожжёт вас божий гром!
Когда блистательная дама
Мне свой in-quarto подаёт,
И дрожь и злость меня берёт,
И шевелится эпиграмма
Во глубине моей души,
А мадригалы им пиши!
But you, odd volumes
from the bibliotheca of the devils,
the gorgeous albums,
the rack of fashionable rhymesters;
you, nimbly ornamented
by Tolstoy's wonder-working brush,
or Baratïnski's pen,
let the Lord's levin burn you!
Whenever her in-quarto a resplendent lady
proffers to me,
a tremor and a waspishness possess me,
and at the bottom of my soul
there stirs an epigram —
but madrigals you have to write for them!
VN's novel seems to be an odd volume from the bibliotheca of the devils. The transparent narrators in TT are the devils. In his last letter to his publisher Mr. R. mentions devils who will misprint him:
Dear Phil,
This, no doubt, is my last letter to you. I am leaving you. I am leaving you for another even greater Publisher. In that House I shall be proofread by cherubim - or misprinted by devils, depending on the department my poor soul is assigned to. So adieu, dear friend, and may your heir auction this off most profitably. (Chapter 21)
Judging by the gross mistake in the novel's last sentence ("Easy, you know, does it, son"), Mr. R. went straight to Hell (and became a devil himself).
Blok’s poem Angel-khranitel’ (“The Guardian Angel,” 1903) and Umbria (mentioned by Blok in his “Italian Verses,” 1909) bring to mind Hugh Person’s “umbral companion:”
All his life, we are glad to note, our Person had experienced the curious sensation (known to three famous theologians and two minor poets) of there existing behind him - at his shoulder, as it were - a larger, incredibly wiser, calmer and stronger stranger, morally better than he. This was, in fact, his main "umbral companion" (a clownish critic had taken R. to task for that epithet) and had he been without that transparent shadow, we would not have bothered to speak about our dear Person. During the short stretch between his chair in the lounge and the girl's adorable neck, plump lips, long eyelashes, veiled charms. Person was conscious of something or somebody warning him that he should leave Witt there and then for Verona, Florence, Rome, Taormina, if Stresa was out. He did not heed his shadow, and fundamentally he may have been right. We thought that he had in him a few years of animal pleasure; we were ready to waft that girl into his bed, but after all it was for him to decide, for him to die, if he wished. (Chapter 25)
In the seventh poem of Blok's cycle Zhizn’ moego priyatelya ("The Life of my Pal," 1915), Greshi, poka tebya volnuyut... ("Do sin, while you innocent sins..."), the devils speak:
Сверкнут ли дерзостные очи -
Ты их сверканий не отринь,
Грехам, вину и страстной ночи
Шепча заветное «аминь».
...И станешь падать — но толпою
Мы все, как ангелы, чисты,
Тебя подхватим, чтоб пятою
О камень не преткнулся ты...
Should the daring eyes sparkle at you,
do not reject their sparkling,
whispering "amen"
to sins, wine and the amorous night.
...And you'll begin to fall, but in a crowd
we all, pure as angels,
shall pick you up in order to prevent
you to stumble on the stone...
See why Hugh Person does not fall from the window of his hotel room, as one would expect him to do?
In his diary (the entry of Feb. 11, 1913) Blok says that, if he were the devil, he would have arranged a merry literary quadrille:
Чтобы изобразить человека, надо полюбить его — узнать. Грибоедов любил Фамусова, уверен, что временами — больше, чем Чацкого. Гоголь любил Хлестакова и Чичикова, Чичикова — особенно. Пришли Белинские и сказали, что Грибоедов и Гоголь «осмеяли». — Отсюда — начало порчи русского сознания, понятия об искусстве — вплоть до мелочи — полного убийства вкуса.
Они нас похваливают и поругивают, но тем пьют кашу художническую кровь. Они жиреют, мы спиваемся. Всякая шавочка способна превратиться в дракончика. <…> Они спихивают министров... Это от них — так воняет в литературной среде, что надо бежать вон, без оглядки. Им — игрушки, а нам — слёзки. Вернисажи, бродячие собаки, премьеры — ими существуют. Патронессы, либералки, актриски, прихлебательницы, секретарши, старые девы, мужние жёны, хорошенькие кокоточки — им нет числа. Если бы я был чортом, я бы устроил весёлую литературную кадриль, чтобы закружилась вся «литературная среда» в кровосмесительном плясе и вся бы провалилась прямо ко мне на кулички.
A merry literary quadrille brings to mind kadril’ literatury (the quadrille of literature) in Dostoevski’s novel Besy (“The Possessed,” 1872). A character in Besy, the writer Karmazinov (who participates in the quadrille of literature) is a satire on Turgenev. A Russian novelist who ninety-three years ago had worked on a novel under the provisional title of Faust in Moscow seems to be Turgenev:
She [the prostitue] took him to one of the better beds in a hideous old roominghouse – to the precise "number," in fact, where ninety-one, ninety-two, nearly ninety-three years ago. The bed - a different one, with brass knobs – was made, unmade, covered with a frock coat, made again; upon it stood a half-open green-checkered grip, and the frock coat was thrown over the shoulders of the night-shirted, bare-necked, dark-tousled traveler whom we catch in the act of deciding what to take out of the valise (which he will send by mail coach ahead) and transfer to the knapsack (which he will carry himself across the mountains to the Italian frontier). He expects his friend Kandidatov, the painter, to join him here any moment for the outing, one of those lighthearted hikes that romantics would undertake even during a drizzly spell in August; it rained even more in those uncomfortable times; his boots are still wet from a ten-mile ramble to the nearest casino. They stand outside the door in the attitude of expulsion, and he has wrapped his feet in several layers of German-language newspaper, a language which incidentally he finds easier to read than French. The main problem now is whether to confide to his knapsack or mail in his grip his manuscripts: rough drafts of letters, an unfinished short story in a Russian copybook bound in black cloth, parts of a philosophical essay in a blue cahier acquired in Geneva, and the loose sheets of a rudimentary novel under the provisional title of Faust in Moscow. As he sits at that deal table, the very same upon which our Person's whore has plunked her voluminous handbag, there shows through that bag, as it were, the first page of the Faust affair with energetic erasures and untidy insertions in purple, black, reptile-green ink. The sight of his handwriting fascinates him; the chaos on the page is to him order, the blots are pictures, the marginal jottings are wings. Instead of sorting his papers, he uncorks his portable ink and moves nearer to the table, pen in hand. But at that minute there comes a joyful banging on the door. The door flies open and closes again. (chapter 6)
The name Kandidatov comes from kandidat (candidate). At the beginning of Turgenev's novel Ottsy i deti ("Fathers and Sons," 1862) kandidat (a University degree) is mentioned:
В 1835 году Николай Петрович вышел из университета кандидатом, и в том же году генерал Кирсанов, уволенный в отставку за неудачный смотр, приехал в Петербург с женою на житьё.
In 1835 Nikolay Petrovich graduated from the university, and in the same year General Kirsanov was put on the retired list after an unsuccessful inspection, and came with his wife to live in Petersburg. (chapter 1)
The main narrator in TT, Mr. R. is a Baron. In his essay on Turgenev in "The Silhouettes of Russian Writers" Ayhenvald mentions the beautiful madness of Princess R. (a character in "Fathers and Sons") and Vera Nikolaevna from "Faust" (Turgenev's story in nine letters, 1856):
Наш романист облекал любовь в изысканные формы, пренебрегал её великой простотою и естественностью, в противоположность Толстому, и, придумывая разные комбинации любви, искал её магии вне жизни, в каком-нибудь красивом безумии княгини Р. из "Отцов и детей"; он всегда интересовался, любят ли его герои художество, искусство, читают ли они стихи и романы или нет (как не читала их Вера Николаевна из "Фауста"), и это внешне эстетическое мерило играет у него большую роль - большую, чем внутренняя, прирожденная, не книжная красота людей.
The main character in Turgenev's “Father and Sons” is Eugene Bazarov. In his reminiscences of Chekhov, Iz zapisnoy knizhki (o Chekhove), "From a Notebook. On Chekhov" (1914), Amfiteatrov (who signed some of his newspaper articles Moskovskiy Faust, "the Moscow Faust") calls Chekhov "a grandson of Bazarov:"
Медик и физиолог, внук Базарова, сидел в нём крепко и не допускал самообманов.
According to Amfiteatrov, in order to understand Chekhov's attitude to women one must reread "Fathers and Sons" and seriously think over Bazarov's love to Mme Odintsov:
Кто хочет понять Чехова в его ясном и естественном взгляде на женщину, тот должен перечитать "Отцов и детей" и серьёзно вдуматься в любовь Базарова к Одинцовой. Там, в намёке тургеневского проникновения, зарыты корни и исходные точки прекрасной женской галереи, которую завещал нам великий художник Чехов.
In his memoir essay Amfiteatrov quotes what Chekhov once told him: "if the devils exist in nature, let the devils write about the devils:"
Потерпев полное любовное крушение, разбитый по всему фронту, мой Демон произносил над прахом своей погибшей возлюбленной весьма трогательный монолог, в котором, между прочим, имелась такая аттестация:
Была ты,
Как изумруд, душой светла!
Чехов оживился:
- Как? что? как?
- "Как изумруд, душой светла..."
- Послушайте, Байрон: почему же ваш Демон уверен, что у неё душа - зелёная?
Рассмешил меня - и стих умер. А после сказал:
- Стихи красивые, а что не печатаете, ей-ей, хорошо делаете, право... Ни к чему все эти черти с чувствами... И с человеками сущее горе, а ещё черти страдать начнут.
- Так символ же, Антон Павлович!
- Слушайте: что же - символ? Человек должен писать человеческую правду. Если черти существуют в природе, то о чертях пусть черти и пишут.
In his Zapiski ob Aleksandre Bloke (“The Memoirs about Alexander Blok”), written in the form of a diary, Evgeniy Ivanov many times mentions cherti (the devils), chortova kukla (the devil’s doll) and compares it to H. G. Wells’s Invisible Man:
Вообще атмосфера уж такая, точно весь воздух чертями наполнен, которые так и норовят «вскочить», войти в людей, перессорить их, подразнить… и тут чертыханье невероятное пойдет. В спорах яростное бешенство, зачастую ничем не объяснимое. Иногда черт до того доводит всех, что слышатся слова обидные, которые никто и не думал произносить <…> И когда сам летаешь во вдохновеньи этом чертовском, то в каком-то чертовском легком восторге, точно летишь и смеешься, невольно улыбаясь, кривясь, что еще больше других раздражает, а самого делает способным на все, на черт знает что, чувствуешь сладострастие игры какой-то.
Хорошо так потешаться с чертями где-нибудь среди посторонних людей, но дома, среди близких, у-у-у, как потом бывает скверно и «стыдно и больно», закаешься за этот миг потехи чертовой! (Jan. 28, 1905)
Здесь рядом и пустота, «пустосвятости», «пустышки». Пустышка-невидимка (Уэллса) — ходит по городу в «человечьем платье». Звонится в квартиры. Отворят, о ужас! стоит сюртук, брюки, в пальто, в шляпе, все одето, а на кого — не видно, на пустышку! Лицо шарфом закрыл как маской.
Опять звонок. «Опять пустышка пришел!» в манжетах и перчатках, как реклама белья монополь. Манекен, маска, тот же автомат. Мертвец — кукла, притворяющаяся живым, чтоб обмануть пустой смертью. «Вот злонравия достойные плоды!»
У Блоков об пустышке говорил. Саше — Ал. Блоку очень это знакомо. Он даже на стуле изобразил, согнувшись вбок, как пустышка за столом сидя вдруг скривится набок, свесив руки. (Febr. 26, 1905)
Представьте себе, если бы мы по-человечески всем сочувствовали, всем, всем страданиям и мелким, и глубоким, и сильным и слабым, всем страдающим в мире сочувствовали бы, впитали бы в себя все скорби мира, как губка впитывает воду в себя, — представьте как бы исказилось от страдания мирового наше лицо, оно бы точно кровавым адским пламенем озарилось, обожглось и не стало ли бы оно лицом Демона.
Вы видели лик врубелевского Христа в гробу. Лицо бого-человека, проходящего ад, не сродни ли было лицу обожженного адом Демона? Иначе Демон никогда не поймет и не выйдет с ним из ада. Но как только в Демоне появляется самодовольство, сытость, исчезает крест, так он все теряет и делается чертом. (March 14, 1905)
В связи с мыслями о Демоне и двойнике его пустышке-автомате, чертовой кукле, рассказ о продавшем душу чорту человеке. Продавая душу, человек делается легко-пустым, картонным как кукла, и ничего у него нет «за пустой душой». Душа же пустая — мертвая, притворяется все время живой, все время разыгрывает сцены, смотрясь на себя в зеркало самолюбования. Продажа души черту происходит через зеркальность <…> Не живет человек непосредственно, а смотрится, как он выглядит, чтоб показаться живым перед людьми. Левая рука все время видит, что делает правая. Когда и раскаивается, то лишь смотрится в зеркало, как он раскаивается хорошо. (March 28, 1905)
Chortova kukla (“The Devil’s Doll,” 1911) is a novel by Zinaida Hippius. In his diary (the entry of Dec. 16, 1912) Blok says that the greatest theme of our time is “The Devil’s Doll.”
In his “Memoirs about Alexander Blok” E. Ivanov describes an amusing scene between a shop-assistant and himself when he was buying a hat at Schiffler’s:
Круглолицый старик, лысый, бритый, в очках, с виду немец, с которым я имел дело, принимая за самого хозяина «Шиффлера», впал видно в амбицию за фирму, ибо тут были покупатели. Он багровел сильнее и сильнее, оперся о прилавок обеими руками и уперся физиономией и глазами в меня.
Я же почувствовал полет, ощутил восторг легкости «сцены», утехи «сделать сцену» или, как называли мы с братом шутя, «открыть балаган».
— А! — воскликнул я. — Значит, по Вашему, я в пьяном виде валялся в канаве! А! значит мало того, что вы подло меня надули, подсунув испорченную на ваших витринах шляпу, но вы еще и оскорбляете меня, меня, столь доверчиво поверившему рекомендации о вашем магазине, что это де «Шиффлер» и там не обманут, и что же? За доверие я получил обман, «хулиганскую шляпу», вместе с подлым оскорблением и от кого же, от «Шиффлера»!
«И это Шиффлер!» ха-ха!
С этой тирадой заключительной я патетически бросился вон из магазина, слыша за собой неистовый крик «ввонн»! совершенно осатаневшего старика, готового в меня запустить чем попало с прилавка, хотя бы железной машинкой, измеряющей голову. Хотя он тоже, очевидно, играл.
«И это Шиффлер!» осталось навсегда между мной и Ал. Блоком, как нечто объясняющее сразу многое, понятное обоим в восприятии эпизодов жизни.
Hugh Person’s father dies in the fitting room of a garment store at Trux:
Spatial disarrangement and dislocation have always their droll side, and few things are funnier than three pairs of trousers tangling in a frozen dance on the floor - brown slacks, blue jeans, old pants of gray flannel. Awkward Person Senior had been struggling to push a shod foot through the zigzag of a narrow trouser leg when he felt a roaring redness fill his head. He died before reaching the floor, as if falling from some great height, and now lay on his back, one arm outstretched, umbrella and hat out of reach in the tall looking glass. (chapter 5).
The grotesque death of Person Senior brings to mind G. Ivanov's poem Portnoy obnovochku utyuzhit ("The tailor irons the new trousers..."):
Портной обновочку утюжит,
Сопит портной, шипит утюг,
И брюки выглядят не хуже
Любых обыкновенных брюк.
А между тем они из воска,
Из музыки, из лебеды,
На синем белая полоска -
Граница счастья и беды.
Из бездны протянулись руки...
В одной цветы, в другой кинжал.
Вскочил портной, спасая брюки,
Но никуда не убежал.
Торчит кинжал в боку портного,
Белеют розы на груди.
В сияньи брюки Иванoва
Летят и - вечность впереди...
In his memoir essay on Blok (in "The St. Petersburg Winters") G. Ivanov compares Blok to a sleep-walker who suddenly woke up, fell from the height and perished:
Как внезапно очнувшийся лунатик, он упал с высоты и разбился. В точном смысле слова он умер от «Двенадцати», как другие умирают от воспаления лёгких или разрыва сердца.
Вот краткий перечень фактов. Врачи, лечившие Блока, так и не могли определить, чем он, собственно, был болен. Сначала они старались подкрепить его быстро падавшие без явной причины силы, потом, когда он стал, неизвестно от чего, невыносимо страдать, ему стали впрыскивать морфий… Но всё-таки от чего он умер? "Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем". Эти слова, сказанные Блоком на пушкинском вечере, незадолго до смерти, быть может, единственно правильный диагноз его болезни.
In his youth Hugh Person suffered attacks of somnambulism:
In the nights of his youth when Hugh had suffered attacks of somnambulism, he would walk out of his room hugging a pillow, and wander downstairs. (Chapter 7)
According to Ivanov, Blok died from The Twelve, as others die from pneumania or heart failure. In his Pushkin speech, O naznachenii poeta (“On a Poet’s Destination," 1921), Blok said: "The poet dies because he has no air to breathe."
Hugh Person chokes to death in a fire in the Ascot Hotel in Witt:
The window banged with such force that its panes broke into a torrent of rubies, and he realized before choking to death that a storm outside was aiding the inside fire.
At last, suffocation made him try to get out by climbing out and down, but there were no ledges or balconies on that side of the roaring house. As he reached the window a long lavender-tipped flame danced up to stop him with a graceful gesture of its gloved hand. (Chapter 26)
Chyortovy kacheli ("The Devil's Seasaw," 1907) is a poem by F. Sologub included in his collection Plamennyi krug ("The Circle of Fire").