At a meal in “Ardis the First” Ada (the title character in VN’s novel Ada, 1969) calls muzhiks in Tartary (who misapply Kuroslep, the Russian word for marsh marigold, to the buttercup) “poor slaves:”
Van: ‘That yellow thingum’ (pointing at a floweret prettily depicted on an Eckercrown plate) ‘— is it a buttercup?’
Ada: ‘No. That yellow flower is the common Marsh Marigold, Caltha palustris. In this country, peasants miscall it "Cowslip," though of course the true Cowslip, Primula veris, is a different plant altogether.’
‘I see,’ said Van.
‘Yes, indeed,’ began Marina, ‘when I was playing Ophelia, the fact that I had once collected flowers —’
‘Helped, no doubt,’ said Ada. ‘Now the Russian word for marsh marigold is Kuroslep (which muzhiks in Tartary misapply, poor slaves, to the buttercup) or else Kaluzhnitsa, as used quite properly in Kaluga, U.S.A.’
‘Ah,’ said Van.
‘As in the case of many flowers,’ Ada went on, with a mad scholar’s quiet smile, ‘the unfortunate French name of our plant, souci d’eau, has been traduced or shall we say transfigured —’
‘Flowers into bloomers,’ punned Van Veen.
‘Je vous en prie, mes enfants!’ put in Marina, who had been following the conversation with difficulty and now, through a secondary misunderstanding, thought the reference was to the undergarment. (1.10)
In Tolstoy’s novel Voyna i mir (“War and Peace,” 1869) Kutuzov receives a letter from Napoleon proposing peace and falsely dated from Moscow, though Napoleon was already not far from Kutuzov on the old Kaluga road:
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
In the early days of October another envoy came to Kutuzov with a letter from Napoleon proposing peace and falsely dated from Moscow, though Napoleon was already not far from Kutuzov on the old Kaluga road. Kutuzov replied to this letter as he had done to the one formerly brought by Lauriston, saying that there could be no question of peace. (Book Four, Part II, chapter 15)
According to Tolstoy, a king is history’s slave:
Царь — есть раб истории.
История, т. е. бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя, как орудием для своих целей.
Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда-нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело verser или не verser le sang de ses peuples (как в последнем письме писал ему Александр) никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по произволу) делать для общего дела, для истории то, чтò должно было совершиться.
A king is history's slave. History, that is, the unconscious, general, hive life of mankind, uses every moment of the life of kings as a tool for its own purposes.
Though Napoleon at that time, in 1812, was more convinced than ever that it depended on him, verser (ou ne pas verser) le sang de ses peoples - as Alexander expressed it in the last letter he wrote him- he had never been so much in the grip of inevitable laws, which compelled him, while thinking that he was acting on his own volition, to perform for the hive life - that is to say, for history - whatever had to be performed. (“War and Peace,” Book Three, Part I, chapter 1)
At Van’s first tea party in “Ardis the First” Marina (Van’s, Ada’s and Lucette’s mother) says that she used to love history:
They now had tea in a prettily furnished corner of the otherwise very austere central hall from which rose the grand staircase. They sat on chairs upholstered in silk around a pretty table. Ada’s black jacket and a pink-yellow-blue nosegay she had composed of anemones, celandines and columbines lay on a stool of oak. The dog got more bits of cake than it did ordinarily. Price, the mournful old footman who brought the cream for the strawberries, resembled Van’s teacher of history, ‘Jeejee’ Jones.
‘He resembles my teacher of history,’ said Van when the man had gone.
‘I used to love history,’ said Marina, ‘I loved to identify myself with famous women. There’s a ladybird on your plate, Ivan. Especially with famous beauties — Lincoln’s second wife or Queen Josephine.’
‘Yes, I’ve noticed — it’s beautifully done. We’ve got a similar set at home.’
‘Slivok (some cream)? I hope you speak Russian?’ Marina asked Van, as she poured him a cup of tea.
‘Neohotno no sovershenno svobodno (reluctantly but quite fluently),’ replied Van, slegka ulïbnuvshis’ (with a slight smile). ‘Yes, lots of cream and three lumps of sugar.’
‘Ada and I share your extravagant tastes. Dostoevski liked it with raspberry syrup.’
‘Pah,’ uttered Ada.
Darkbloom (‘Notes to Ada’): with a slight smile: a pet formula of Tolstoy’s denoting cool superiority, if not smugness, in a character’s manner of speech.
Queen Josephine mentioned by Marina seems to hint at Josephine Beauharnais (Napoleon’s first wife). The characters of Ada include Kim Beauharnais, a kitchen boy and photographer at Ardis whom Ada bribes to set the barn on fire and who is blinded by Van for spying on him and Ada and attempting to blackmail Ada (2.11). The apotheosis of “Ardis the First,” the Night of the Burning Barn (when Van and Ada make love for the first time, 1.19), seems to correspond to the Great Moscow Fire of 1812.
Describing his nights at Ardis, Van mentions the Kamargsky Komar of our muzhiks and the Moustique moscovite of their no less alliterative retaliators:
All that was a little before the seasonal invasion of a certain interestingly primitive mosquito (whose virulence the not-too-kind Russian contingent of our region attributed to the diet of the French winegrowers and bogberry-eaters of Ladore); but even so the fascinating fireflies, and the still more eerie pale cosmos coming through the dark foliage, balanced with new discomforts the nocturnal ordeal, the harassments of sweat and sperm associated with his stuffy room. Night, of course, always remained an ordeal, throughout the near-century of his life, no matter how drowsy or drugged the poor man might be - for genius is not all gingerbread even for Billionaire Bill with his pointed beardlet and stylized bald dome, or crusty Proust who liked to decapitate rats when he did not feel like sleeping, or this brilliant or obscure V.V. (depending on the eyesight of readers, also poor people despite our jibes and their jobs); but at Ardis, the intense life of the star-haunted sky troubled the boy's night so much that, on the whole, he felt grateful when foul weather or the fouler gnat - the Kamargsky Komar of our muzhiks and the Moustique moscovite of their no less alliterative retaliators - drove him back to his bumpy bed. (1.12)
Darkbloom (‘Notes to Ada’): Kamargsky: La Camargue, a marshy region in S. France combined with Komar, “mosquito,” in Russian and moustique in French.
In VN's story Sluchaynost' ("A Matter of Chance," 1924) old Princess Ukhtomski mentions a set of amusing plates with a mosquito in the center:
Ухтомская слегка придвинулась и продолжала -- ясно, слегка певуче, без грусти, будто знала, что говорить о хорошем можно только хорошо, по-доброму, не досадуя на то, что оно исчезло:
-- Вот... Тарелки были у нас. Золотая, знаете, каёмка, а посерёдке -- по самой серёдке -- комар, ну, совсем настоящий... Кто не знает, непременно захочет смахнуть...
The Princess moved a little closer and went on, in a clear, slightly lilting voice, without sadness, for she knew that happy things can only be spoken of in a happy way, without grieving because they have vanished:
“Let me tell you,” she went on, “we had a set of amusing plates—with a gold rim running around and, in the very center, a mosquito so lifelike that anyone who didn’t know tried to brush it off.”
At the end of VN’s story Alexey Lvovich Luzhin commits suicide:
Сквозной поезд влетал в вокзал. Лужин дошел до края платформы и легко спрыгнул. Угольная пыль хрустнула под каблуком.
И в тот же миг одним жадным скоком нагрянул паровоз. Макс, не понимая, видел издали, как промахнули сплошной полосой освещенные окна.
A through train now thundered into the station. Luzhin went to the edge of the platform and hopped down. The cinders crunched under his heel.
At that instant, the locomotive came at him in one hungry bound. Max, totally unaware of what happened, watched from a distance as the lighted windows flew past in one continuous stripe.
Leaving Ardis forever, Van recalls Anna Karenin who walked to the end of the platform in Tolstoy’s novel:
‘The express does not stop at Torfyanka, does it, Trofim?’
‘I’ll take you five versts across the bog,’ said Trofim, ‘the nearest is Volosyanka.’
His vulgar Russian word for Maidenhair; a whistle stop; train probably crowded.
Maidenhair. Idiot! Percy boy might have been buried by now! Maidenhair. Thus named because of the huge spreading Chinese tree at the end of the platform. Once, vaguely, confused with the Venus’-hair fern. She walked to the end of the platform in Tolstoy’s novel. First exponent of the inner monologue, later exploited by the French and the Irish. N’est vert, n’est vert, n’est vert. L’arbre aux quarante écus d’or, at least in the fall. Never, never shall I hear again her ‘botanical’ voice fall at biloba, ‘sorry, my Latin is showing.’ Ginkgo, gingko, ink, inkog. Known also as Salisbury’s adiantofolia, Ada’s infolio, poor Salisburia: sunk; poor Stream of Consciousness, marée noire by now. Who wants Ardis Hall!
‘Barin, a barin,’ said Trofim, turning his blond-bearded face to his passenger.
‘Da?’
‘Dazhe skvoz’ kozhanïy fartuk ne stal-bï ya trogat’ etu frantsuzskuyu devku.’
Barin: master. Dázhe skvoz’ kózhanïy fártuk: even through a leathern apron. Ne stal-bï ya trógat’: I would not think of touching. Étu: this (that). Frantsúzskuyu: French (adj., accus.). Dévku: wench. Úzhas, otcháyanie: horror, despair. Zhálost’: pity, Kóncheno, zagázheno, rastérzano: finished, fouled, torn to shreds. (1.41)
In “War and Peace” belyi kozhanyi fartuk (a white leathern apron) is put on Pierre Bezukhov, when he becomes a member of the Freemasons:
Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма. - Он прежде должен получить лопату, - сказал шопотом один из братьев. - А! полноте пожалуйста, - сказал другой. Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. "Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?" Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: "Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу". И помолчав несколько времени, прибавил: - "Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых".
Two of the brothers led Pierre up to the altar, placed his feet at right angles, and bade him lie down, saying that he must prostrate himself at the Gates of the Temple. "He must first receive the trowel," whispered one of the brothers. "Oh, hush, please!" said another. Pierre, perplexed, looked round with his shortsighted eyes without obeying, and suddenly doubts arose in his mind. "Where am I? What am I doing? Aren't they laughing at me? Shan't I be ashamed to remember this?" But these doubts only lasted a moment. Pierre glanced at the serious faces of those around, remembered all he had already gone through, and realized that he could not stop halfway. He was aghast at his hesitation and, trying to arouse his former devotional feeling, prostrated himself before the Gates of the Temple. And really, the feeling of devotion returned to him even more strongly than before. When he had lain there some time, he was told to get up, and a white leather apron, such as the others wore, was put on him: he was given a trowel and three pairs of gloves, and then the Grand Master addressed him. He told him that he should try to do nothing to stain the whiteness of that apron, which symbolized strength and purity; then of the unexplained trowel, he told him to toil with it to cleanse his own heart from vice, and indulgently to smooth with it the heart of his neighbor. As to the first pair of gloves, a man's, he said that Pierre could not know their meaning but must keep them. The second pair of man's gloves he was to wear at the meetings, and finally of the third, a pair of women's gloves, he said: "Dear brother, these woman's gloves are intended for you too. Give them to the woman whom you shall honor most of all. This gift will be a pledge of your purity of heart to her whom you select to be your worthy helpmeet in Masonry." And after a pause, he added: "But beware, dear brother, that these gloves do not deck hands that are unclean." (Book Five, chapter 4)
Showing to Van Kim Beauharnais’s album, Ada tells him that Blanche (a French maid at Ardis) is now Madame Trofim Fartukov:
‘Good for him,’ said Van. ‘Really it has no importance. It’s our entire past that has been spoofed and condemned. On second thoughts, I will not write that Family Chronicle. By the way, where is my poor little Blanche now?’
‘Oh, she’s all right. She’s still around. You know, she came back — after you abducted her. She married our Russian coachman, the one who replaced Bengal Ben, as the servants called him.’
‘Oh she did? That’s delicious. Madame Trofim Fartukov. I would never have thought it.’
‘They have a blind child,’ said Ada.
‘Love is blind,’ said Van.
‘She tells me you made a pass at her on the first morning of your first arrival.’
‘Not documented by Kim,’ said Van. ‘Will their child remain blind? I mean, did you get them a really first-rate physician?’
‘Oh yes, hopelessly blind. But speaking of love and its myths, do you realize — because I never did before talking to her a couple of years ago — that the people around our affair had very good eyes indeed? Forget Kim, he’s only the necessary clown — but do you realize that a veritable legend was growing around you and me while we played and made love?’ (2.7)
Kuroslep (marsh marigold) is also called kurinaya slepota ("night blindness"). Slepota comes from slepoy (blind) and means "blindness."
When Van meets her on his first morning at Ardis, Blanche tells him that she has the whites:
‘Monsieur a quinze ans, je crois, et moi, je sais, j’en ai dixneuf. Monsieur is a nobleman; I am a poor peat-digger’s daughter. Monsieur a tâté, sans doute, des filles de la ville; quant à moi, je suis vierge, ou peu s’en faut. De plus, were I to fall in love with you — I mean really in love — and I might, alas, if you possessed me rien qu’une petite fois — it would be, for me, only grief, and infernal fire, and despair, and even death, Monsieur. Finalement, I might add that I have the whites and must see le Docteur Chronique, I mean Crolique, on my next day off. Now we have to separate, the sparrow has disappeared, I see, and Monsieur Bouteillan has entered the next room, and can perceive us clearly in that mirror above the sofa behind that silk screen.’ (1.7)
In a letter of Dec. 27, 1889, to Suvorin Chekhov pairs Tolstoy with Bourget and mentions beli (the whites):
Тоном Жана Щеглова, просящего Вас поговорить с ним о театре, я прошу: «Позвольте мне поговорить с Вами о литературе!» Когда я в одном из своих последних писем писал Вам о Бурже и Толстом, то меньше всего думал о прекрасных одалисках и о том, что писатель должен изображать одни только тихие радости. Я хотел только сказать, что современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Одни из них, как Толстой, говорят: «не употребляй женщин, потому что у них бели; жена противна, потому что у нее пахнет изо рта; жизнь — это сплошное лицемерие и обман, так как человек по утрам ставит себе клистир, а перед смертью с трудом сидит на судне, причем видит свои исхудалые ляжки». Другие же, ещё не импотенты, не пресыщенные телом, но уж пресыщенные духом, изощряют свою фантазию до зелёных чёртиков и изобретают несуществующего полубога Сикста и «психологические» опыты. Правда, Бурже приделал благополучный конец, но этот банальный конец скоро забывается, и в памяти остаются только Сикст и «опыты», которые убивают сразу сто зайцев: компрометируют в глазах толпы науку, которая, подобно жене Цезаря, не должна быть подозреваема, и третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что всё это, что сдерживает в ней зверя и отличает ее от собаки и что добыто путем вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано «опытами», если не теперь, то в будущем. Неужели подобные авторы «заставляют искать лучшего, заставляют думать и признавать, что скверное действительно скверно»? Неужели они заставляют «обновляться»? Нет, они заставляют Францию вырождаться, а в России они помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво философствующая, холодная интеллигенция, которая никак не может придумать для себя приличного образца для кредитных бумажек, которая не патриотична, уныла, бесцветна, которая пьянеет от одной рюмки и посещает пятидесятикопеечный бордель, которая брюзжит и охотно отрицает всё, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать; которая не женится и отказывается воспитывать детей и т. д. Вялая душа, вялые мышцы, отсутствие движений, неустойчивость в мыслях — и всё это в силу того, что жизнь не имеет смысла, что у женщин бели и что деньги — зло.
Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там несправедливость во всей своей форме. Общество, которое не верует в бога, но боится примет и чёрта, которое отрицает всех врачей и в то же время лицемерно оплакивает Боткина и поклоняется Захарьину, не смеет и заикаться о том, что оно знакомо с справедливостью.
“Wherever there is degeneration and apathy, there also is sexual perversion, cold depravity, miscarriage, premature old age, grumbling youth, there is a decline in the arts, indifference to science, and injustice in all its forms. A society that does not believe in God but is afraid of tokens and the devil, that denies all doctors, while hypocritically mourning over Botkin and worshipping Zakharyin, such a society simply has no right to say that it is familiar with justice.”
Describing a weekday lunch at Ardis, Van mentions Paul Bourget’s ‘monologue intérieur’ borrowed from old Leo:
Weekday lunch at Ardis Hall. Lucette between Marina and the governess; Van between Marina and Ada; Dack, the golden-brown stoat, under the table, either between Ada and Mlle Larivière, or between Lucette and Marina (Van secretly disliked dogs, especially at meals, and especially that smallish longish freak with a gamey breath). Arch and grandiloquent, Ada would be describing a dream, a natural history wonder, a special belletristic device — Paul Bourget’s ‘monologue intérieur’ borrowed from old Leo — or some ludicrous blunder in the current column of Elsie de Nord, a vulgar literary demimondaine who thought that Lyovin went about Moscow in a nagol’nïy tulup, ‘a muzhik’s sheepskin coat, bare side out, bloom side in,’ as defined in a dictionary our commentator produced like a conjurer, never to be procurable by Elsies. Her spectacular handling of subordinate clauses, her parenthetic asides, her sensual stressing of adjacent monosyllables (‘Idiot Elsie simply can’t read’) — all this somehow finished by acting upon Van, as artificial excitements and exotic torture-caresses might have done, in an aphrodisiac sinistral direction that he both resented and perversely enjoyed. (1.10)
Darkbloom ('Notes to Ada"): monologue intérieur: the so-called ‘stream-of-consciousness’ device, used by Leo Tolstoy (in describing, for instance, Anna’s last impressions whilst her carriage rolls through the streets of Moscow).
Muzhiki (“Peasants,” 1897) is a story by Chekhov. In a letter of Jan. 7, 1889, to Suvorin Chekhov writes:
Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая...
What writers belonging to the upper class have received from nature for nothing, plebeians acquire at the cost of their youth. Write a story of how a young man, the son of a serf, who has served in a shop, sung in a choir, been at a high school and a university, who has been brought up to respect everyone of higher rank and position, to kiss priests’ hands, to reverence other people’s ideas, to be thankful for every morsel of bread, who has been many times whipped, who has trudged from one pupil to another without galoshes, who has been used to fighting, and tormenting animals, who has liked dining with his rich relations, and been hypocritical before God and men from the mere consciousness of his own insignificance—write how this young man squeezes the slave out of himself, drop by drop, and how waking one beautiful morning he feels that he has no longer a slave’s blood in his veins but a real man’s....