In VN’s novel Pale Fire (1962) July 5 is the birthday of the poet Shade, his commentator Kinbote and his murderer Gradus (while Shade was born in 1898, Kinbote and Gradus were born in 1915). In Hodasevich’s story Zhizn' Vasiliya Travnikova ("The Life of Vasiliy Travnikov," 1936) July 6 is Vasiliy Travnikov’s birthday:
В то время второй уже год царствовал Павел I. Зная характер этого государя, можно вполне поверить семейному преданию Травниковых, согласно которому ходатайство увенчалось успехом лишь благодаря довольно странному обстоятельству. На докладе статс-секретаря государь собрался уже положить резолюцию отрицательную. Но тут случайно взгляд его упал на дату Васенькина рождения: 6 июля 1785 года. Император Петр III был убит 6 июля 1762-го. Заметив это совпадение, Павел с приметным удовольствием отменил повеление своей матери и повелел "выблядку без фамилии" впредь быть законным сыном дворянина Григория Травникова, прибавив, однако же, на словах: "В память в Бозе почившего родителя моего и не в пример прочим". (Chapter I)
The emperor Paul I notices the date of Vasenka’s birthday: July 6, 1785. The father of Paul I, the emperor Peter III was assassinated on July 6, 1762. This coincidence makes Paul I cancel his mother’s injunction and declare Vasenka (“a bastard without surname”) a legitimate son of the nobleman Grigoriy Travnikov.
According to VN, John Shade is the greatest of invented poets. In "The Life of Vasiliy Travnikov" Hodasevich invents a poet who lived in Pushkin's time and whose poetry influenced Pushkin and Baratynski. Hodasevich's hoax was so convincing that G. Adamovich (a critic whose sexual tastes Kinbote shares) believed in the existence of Travnikov. A couple of years later Adamovich believed in the existence of Vasiliy Shishkov (a poet invented by Sirin).
Shade’s mad commentator, Kinbote imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla. The Russian emperor Paul I (reigned in 1796-1801) seems to correspond to Uran the Last, the emperor of Zembla mentioned by Kinbote in his Commentary and Index:
When I was a child, Russia enjoyed quite a vogue at the court of Zembla but that was a different Russia - a Russia that hated tyrants and Philistines, injustice and cruelty, the Russia of ladies and gentlemen and liberal aspirations. We may add that Charles the Beloved could boast of some Russian blood. In medieval times two of his ancestors had married Novgorod princesses. Queen Yaruga (reigned 1799-1800) his great-great-granddam, was half Russian; and most historians believe that Yaruga's only child Igor was not the son of Uran the Last (reigned 1798-1799) but the fruit of her amours with the Russian adventurer Hodinski, her goliart (court jester) and a poet of genius, said to have forged in his spare time a famous old Russian chanson de geste generally attributed to an anonymous bard of the twelfth century. (note to Line 681)
Uran the Last, Emperor of Zembla, reigned 1798-1799; an incredibly brilliant, luxurious, and cruel monarch whose whistling whip made Zembla spin like a rainbow top; dispatched one night by a group of his sister's united favorites, 681. (Index)
Yaruga, Queen, reigned 1799-1800, sister of Uran (q. v.); drowned in an ice-hole with her Russian lover during traditional New Year's festivities, 681. (Index)
In his note to Line 681 of Shade’s poem (“gloomy Russians spied”) Kinbote tells about Andronnikov and Niagarin, the two Soviet experts whom the new Zemblan government hired to find the crown jewels:
There is really nothing metaphysical, or racial, about this gloom. It is merely the outward sign of congested nationalism and a provincial's sense of inferiority - that dreadful blend so typical of Zemblans under the Extremist rule and of Russians under the Soviet regime. Ideas in modern Russia are machine-cut blocks coming in solid colors; the nuance is outlawed, the interval walled up, the curve grossly stepped.
However, not all Russians are gloomy, and the two young experts from Moscow whom our new government engaged to locate the Zemblan crown jewels turned out to be positively rollicking. The Extremists were right in believing that Baron Bland, the Keeper of the Treasure, had succeeded in hiding those jewels before he jumped or fell from the North Tower; but they did not know he had had a helper and were wrong in thinking the jewels must be looked for in the palace which the gentle white-haired Bland had never left except to die. I may add, with pardonable satisfaction, that they were, and still are, cached in a totally different - and quite unexpected - corner of Zembla.
In an earlier note (to line 130) the reader has already glimpsed those two treasure hunters at work. After the King's escape and the belated discovery of the secret passage, they continued their elaborate excavations until the palace was all honeycombed and partly demolished, an entire wall of one room collapsing one night, to yield, in a niche whose presence nobody had suspected, an ancient salt cellar of bronze and King Wigbert's drinking horn; but you will never find our crown, necklace and scepter.
All this is the rule of a supernal game, all this is the immutable fable of fate, and should not be construed as reflecting on the efficiency of the two Soviet experts – who, anyway, were to be marvelously successful on a later occasion with another job (see note to line 747). Their names (probably fictitious) were Andronnikov and Niagarin. One has seldom seen, at least among waxworks, a pair of more pleasant, presentable chaps. Everybody admired their clean-shaven jaws, elementary facial expressions, wavy hair, and perfect teeth. Tall handsome Andronnikov seldom smiled but the crinkly little rays of his orbital flesh bespoke infinite humor while the twin furrows descending from the sides of his shapely nostrils evoked glamorous associations with flying aces and sagebrush heroes. Niagarin, on the other hand, was of comparatively short stature, had somewhat more rounded, albeit quite manly features, and every now and then would flash a big boyish smile remindful of scoutmasters with something to hide, or those gentlemen who cheat in television quizzes. It was delightful to watch the two splendid Sovietchiks running about in the yard and kicking a chalk-dusty, thumping-tight soccer ball (looking so large and bald in such surroundings). Andronnikov could tap-play it on his toe up and down a dozen times before punting it rocket straight into the melancholy, surprised, bleached, harmless heavens: and Niagarin could imitate to perfection the mannerisms of a certain stupendous Dynamo goalkeeper. They used to hand out to the kitchen boys Russian caramels with plums or cherries depicted on the rich luscious six-cornered wrappers that enclosed a jacket of thinner paper with the mauve mummy inside; and lustful country girls were known to creep up along the drungen (bramble-choked footpaths) to the very foot of the bulwark when the two silhouetted against the now flushed sky sang beautiful sentimental military duets at eventide on the rampart. Niagarin had a soulful tenor voice, and Andronnikov a hearty baritone, and both wore elegant jackboots of soft black leather, and the sky turned away showing its ethereal vertebrae.
Niagarin who had lived in Canada spoke English and French; Andronnikov had some German. The little Zemblan they knew was pronounced with that comical Russian accent that gives vowels a kind of didactic plenitude of sound. They were considered models of dash by the Extremist guards, and my dear Odonello once earned a harsh reprimand from the commandant by not having withstood the temptation to imitate their walk: both moved with an identical little swagger, and both were conspicuously bandy-legged.
Andronnikov is a character in Dostoevski’s novel Podrostok (“The Adolescent,” 1875). In his speech on Dostoevski (delivered on the hundredth anniversary of the writer’s birth) Lunacharski (the minister of education in Lenin’s government) takes the example of water in order to explain Dostoevski’s treatment of man’s psyche. According to Lunacharski, to understand the dynamics of water one must imagine a fantastic Niagara Falls, a hundred times more grandiose than the real one:
Чтобы понять, что делает Достоевский с психикой - возьмём хотя бы такой пример - вода. Для того, чтобы дать человеку полное представление о воде, заставить его объять все её свойства, надо ему показать воду, пар, лёд, разделить воду на составные части, показать, что такое тихое озеро, величаво катящая свои волны река, водопад, фонтан и проч. Словом - ему нужно показать все свойства, всю внутреннюю динамику воды. И, однако, этого всё-таки будет мало. Может быть, для того, чтобы понять динамику воды, нужно превысить данные возможности и фантастически представить человеку Ниагару, в сотню раз грандиознейшую, чем подлинная. Вот Достоевский и стремится превозмочь реальность и показать дух человеческий со всеми его неизмеримыми высотами и необъяснимыми глубинами со всех сторон. Как Микель Анджело скручивает человеческие тела в конвульсиях, в агонии, так Достоевский дух человеческий то раздувает до гиперболы, то сжимает до полного уничтожения, смешивает с грязью, низвергает его в глубины ада, то потом вдруг взмывает в самые высокие эмпиреи неба. Этими полётами человеческого духа Достоевский не только приковывает наше внимание, захватывает нас, открывает нам новые неизведанные красоты, но даёт очень много и нашему познанию, показывая нам неподозреваемые нами глубины души.
Dinamika vody (the dynamics of water) brings to mind a certain stupendous Dynamo goalkeeper whose mannerisms Niagarin could imitate to perfection.
The tsar Paul I was assassinated on March 11, 1801. The assassination took place in the Mikhaylovski Castle that later housed the Military Engineer School whose student Dostoevski was. In a letter of Oct. 31, 1838 (Dostoevski’s seventeenth birthday), to his brother Dostoevski twice uses the word gradus (degree):
Друг мой! Ты философствуешь как поэт. И как не ровно выдерживает душа градус вдохновенья, так не ровна, не верна и твоя философия. Чтоб больше знать, надо меньше чувствовать, и обратно, правило опрометчивое, бред сердца.
My friend, you philosophize like a poet. And just because the soul cannot be forever in a state of exaltation, your philosophy is not true and not just. To know more one must feel less, and vice versa. Your judgment is featherheaded – it is a delirium of the heart.
Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает Бога, следовательно, исполняет назначенье философии. Следовательно, поэтический восторг есть восторг философии... Следовательно, философия есть та же поэзия, только высший градус её!..
Remark that the poet, in the moment of inspiration, comprehends God and consequently does the philosopher's work. Consequently poetic inspiration is nothing less than poetical inspiration. Consequently philosophy is nothing but poetry, a higher degree of poetry!
Dostoevski (who just failed his algebra examination and was bound to spend another year in the Military Engineer School) tells his brother that it is hard to live without hope.
In "The Life of Vasiliy Travnikov" Hodasevich attributes to Travnikov a poem by his friend Muni in which zemlya (earth; cf. Kinbote's Zembla) is mentioned:
Несомненно, он ждал и хотел смерти. В его черновиках я нашёл наброски стихотворения, кончавшегося такими словами:
О сердце, колос пыльный!
К земле, костьми обильной,
Ты клонишься, дремля.
Но приблизить конец искусственно было бы всё же противно всей его жизненной и поэтической философии, основанной на том, что, не закрывая глаз на обиды, чинимые свыше, человек из единой гордости должен вынести всё до конца.
Я в том себе ищу и гордости, и чести,
Что утешение отверг с надеждой вместе, -
говорит он.
In another poem Travnikov says that he rejected consolation together with nadezhda (hope). It seems that the "real" name of Hazel Shade (the poet's daughter) is Nadezhda Botkin. After her tragic death her father, Professor Vsevolod Botkin (an American scholar of Russian descent), went mad and became Shade, Kinbote and Gradus. In "The Life of Vasiliy Travnikov" Hodasevich mentions the shrine of St. Prince Vsevolod:
Одним из немногих развлечений Григория Ивановича была псарня, которую он завел. Там разводились собаки крупной и злой породы: борзые и волкодавы. Однажды, в летний день 1793 года, Васенька бегал по двору. Две борзые, вырвавшись за решётку, помчались за ним, настигли. Он упал лицом в траву, и это отчасти спасло его: искусаны оказались только ноги. Люди сбежались. Григорий Иванович собственноручно пристрелил обеих собак и перепорол половину дворни. Послали в Валдай за лекарем. Левая нога у Васеньки зажила легко, но правая загноилась, а потом стала сохнуть. Вызывали ещё докторов, возили мальчика в Новгород. Там, тайком от Григория Ивановича, Марья Васильевна служила молебны у раки св. князя Всеволода, - но всё было напрасно. Через год ногу пришлось отнять по колено. Десятилетний мальчик стал ходить на костыле. (Chapter I)
Hodasevich's friend Muni (the penname of Samuil Kissin; btw., the name of Shade's father was Samuel) committed suicide in March 1916. In his memoir essay Muni (1926) included in Necropolis (1939) Hodasevich tells about Muni's attempt to become a totally different person, Alexander Beklemishev:
Муни состоял из широкого костяка, обтянутого кожей. Но он мешковато одевался, тяжело ступал, впалые щеки прикрывал большой бородой. У него были непомерно длинные руки, и он ими загребал, как горилла или борец.
- Видишь ли, - говорил он, - меня, в сущности, нет, как ты знаешь. Но нельзя, чтобы это знали другие, а то сам понимаешь, какие пойдут неприятности.
И кончал по обыкновению цитатой:
- Моя мечта - это воплотиться, но чтобы уж окончательно, безвозвратно, в какую-нибудь толстую семипудовую купчиху.
В одном из его рассказов главный герой, Большаков, человек незадачной жизни, мучимый разными страстями и неприятностями, решает "довоплотиться" в спокойного и благополучного Переяславцева. Сперва это ему удается, но потом он начинает бунтовать, и наконец Переяславцев убивает его.
После одной тяжелой любовной истории, в начале 1908 года, Муни сам вздумал довоплотиться в особого человека, Александра Александровича Беклемишева (рассказ о Большакове был написан позже, именно на основании опыта с Беклемишевым). Месяца три Муни не был похож на себя, иначе ходил, говорил, одевался, изменил голос и самые мысли. Существование Беклемишева скрывалось, но про себя Муни знал, что, наоборот, - больше нет Муни, а есть Беклемишев, принужденный лишь носить имя Муни "по причинам полицейского, паспортного порядка".
Александр Беклемишев был человек, отказавшийся от всего, что было связано с памятью о Муни, и в этом отказе обретающий возможность жить дальше. Чтобы уплотнить реальность своего существования, Беклемишев писал стихи и рассказы; под строгой тайной посылал их в журналы. Но редакторы, только что печатавшие Муни, неведомому Беклемишеву возвращали рукописи не читая. Только Ю.И. Айхенвальд, редактировавший тогда литературный отдел "Русской мысли", взял несколько стихотворений незнакомого автора.
Двойное существование, конечно, не облегчало жизнь Муни, а усложняло ее в геометрической прогрессии. Создалось множество каких-то совсем уж невероятных положений. Наши "смыслы" становились уже не двойными, а четверными, восьмерными и т.д. Мы не могли никого видеть и ничего делать. Отсюда возникали бездействие и безденежье. Случалось, что за день, за два, а однажды и за три дня мы вдвоем выпивали бутылку молока и съедали один калач. В довершение всего Муни бунтовал против Беклемишева ("лез из кожи", как мы называли), и дело могло кончиться так, как впоследствии кончилось у Большакова с Переяславцевым. И вот однажды я оборвал все это - довольно грубо. Уехав на дачу, я написал и напечатал в одной газете стихи за подписью - Елисавета Макшеева. (Такая девица в восемнадцатом столетии существовала, жила в Тамбове; она замечательна только тем, что однажды участвовала в представлении какой-то державинской пьесы.) Стихи посвящались Александру Беклемишеву и содержали довольно прозрачное и насмешливое разоблачение беклемишевской тайны. Впоследствии они вошли в мою книгу "Счастливый домик" под заглавием "Поэту". Прочтя их в газете, Муни не тотчас угадал автора. Я его застал в Москве, на бульварной скамейке, подавленным и растерянным. Между нами произошло объяснение. Как бы то ни было, разоблаченному и ставшему шуткою Беклемишеву оставалось одно - исчезнуть. Тем дело тогда и кончилось. Муни вернулся "в себя", хоть не сразу. К несчастию, "беклемишевская история" и попытки "воплотиться в семипудовую купчиху" повлекли за собой другие, более житейские события, о которых сейчас рассказывать не время. Однако мы жили в такой внутренней близости и в ошибках Муни было столько участия моего, что я не могу не винить и себя в этой смерти.
This chapter of Hodasevich’s memoir essay is entitled Semipudovaya kupchikha (“A Seven-Pood Merchant’s Wife”). The allusion is to Dostoevski’s novel Brothers Karamazov (1880) in which the devil tells Ivan Karamazov (who affirms that, if God does not exist, all is allowed) that he would like to take fleshy form in the person of a seven-pood merchant’s wife (one pood is equal to sixteen kilograms). In Canto Three of his poem Shade describes IPH (a lay Institute of Preparation for the Hereafter) and mentions Fra Karamazov, mumbling his inept all is allowed:
In later years it started to decline:
Buddhism took root. A medium smuggled in
Pale jellies and a floating mandolin.
Fra Karamazov, mumbling his inept
All is allowed, into some classes crept;
And to fulfill the fish wish of the womb,
A school of Freudians headed for the tomb. (ll. 638-644)
The penname Muni hints at Shakyamuni Buddha (one of Buddha’s names). In Die fröhliche Wissenschaft (“The Gay Science,” 1882) Nietzsche says:
Nachdem Buddha tot war, zeigte man noch jahrhundertelang seinen Schatten in einer Höhle – einen ungeheuren schauerlichen Schatten. Gott ist tot: aber so wie die Art der Menschen ist, wird es vielleicht noch jahrtausendelang Höhlen geben, in denen man seinen Schatten zeigt. – Und wir – wir müssen auch noch seinen Schatten besiegen!
- After Buddha was dead, they still showed his shadow in a cave for centuries - a tremendous, gruesome shadow. God is dead; but given the way people are, there may still for millennia be caves in which they show his shadow. - And we - we must still defeat his shadow as well!
Shade’s god died young. Kinbote calls the place in which he works on Shade’s poem “my cave in Cedarn:”
Imagine a soft, clumsy giant; imagine a historical personage whose knowledge of money is limited to the abstract billions of a national debt; imagine an exiled prince who is unaware of the Golconda in his cuff links! This is to say - oh, hyperbolically - that I am the most impractical fellow in the world. Between such a person and an old fox in the book publishing business, relations are at first touchingly carefree and chummy, with expansive banterings and all sorts of amiable tokens. I have no reason to suppose that anything will ever happen to prevent this initial relationship with good old Frank, my present publisher, from remaining a permanent fixture.
Frank has acknowledged the safe return of the galleys I had been sent here and has asked me to mention in my Preface - and this I willingly do - that I alone am responsible for any mistakes in my commentary. Insert before a professional. A professional proofreader has carefully rechecked the printed text of the poem against the phototype of the manuscript, and has found a few trivial misprints I had missed; that has been all in the way of outside assistance. Needless to say how much I had been looking forward to Sybil Shade's providing me with abundant biographical data; unfortunately she left New Wye even before I did, and is dwelling now with relatives in Quebec. We might have had, of course, a most fruitful correspondence, but the Shadeans were not to be shaken off. They headed for Canada in droves to pounce on the poor lady as soon as I had lost contact with her and her changeful moods. Instead of answering a month-old letter from my cave in Cedarn, listing some of my most desperate queries, such as the real name of "Jim Coates" etc., she suddenly shot me a wire, requesting me to accept Prof. H. (!) and Prof. C (!!) as coeditors of her husband's poem. How deeply this surprised and pained me! Naturally, it precluded collaboration with my friend's misguided widow. (Foreword)
Actually, it seems that Kinbote writes his Commentary, Index and Foreword (in that order) in a madhouse in Quebec (where he was hospitalized on July 21, 1959, the day of Shade’s death). There is a hope that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on Oct. 19, 1959, the anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (a target of Pushkin’s epigrams, “half-milord, half-merchant, etc.”), will be full again.
Another chapter of Hodasevich's memoir essay is entitled Ten’ ot dyma (“The Shadow of Smoke”). Ten’ ot dyma (1905) is a poem by Balmont, one of the translators of Slovo o polku Igoreve ("The Song of Igor's Campaign," a famous old Russian chanson de geste) into modern Russian. At the end of his poem Nash tsar’ (“Our Tsar,” 1907) written for the tenth anniversary of the coronation of Nicholas II Balmont says that he who started reigning with Hodynka (the Khodynka tragedy, a human stampede that occurred on 30 May, 1896, on Khodynka Field in Moscow, during the festivities following the coronation of Nicholas II) will finish standing at the scaffold:
Наш царь - Мукден, наш царь - Цусима,
Наш царь - кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму - темно...
Наш царь - убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждёт.
Кто начал царствовать - Ходынкой,
Тот кончит - встав на эшафот.
Our tsar is Mukden, tsar - Tsushima,
Our tsar is the stain of blood,
The stench of gunpowder and reek smoke,
In which the intellect feels - dark...
Our tsar is a blind-sighted squalor,
prison and whip, the judge, the shoot,
The king - the gallows, double low,
And what he promised, he dared not.
He is a coward, fumble feeling,
But hour of reckoning will come.
Who started reigning with - Hodynka,
will finish - at the scaffold stand.
The last Russian tsar, Nicholas II was executed with his entire family in July, 1918, in Ekaterinburg. Among the people who were executed with him was Doctor Evgeniy Botkin.
Shade’s poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade’s poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). Dvoynik (“The Double,” 1846) is a short novel by Dostoevski. According to Kinbote, in a conversation with him Shade listed Dostoevski among Russian humorists:
Speaking of the Head of the bloated Russian Department, Prof. Pnin, a regular martinet in regard to his underlings (happily, Prof. Botkin, who taught in another department, was not subordinated to that grotesque "perfectionist"): "How odd that Russian intellectuals should lack all sense of humor when they have such marvelous humorists as Gogol, Dostoevski, Chekhov, Zoshchenko, and those joint authors of genius Ilf and Petrov." (note to Line 172)