In Canto Three of his poem John Shade (the poet in VN’s novel Pale Fire, 1962) describes IPH (a lay Institute of Preparation for the Hereafter) and mentions Elysian life:
Time means succession, and succession, change:
Hence timelessness is bound to disarrange
Schedules of sentiment. We give advice
To widower. He has been married twice:
He meets his wives; both loved, both loving, both
Jealous of one another. Time means growth.
And growth means nothing in Elysian life.
Fondling a changeless child, the flax-haired wife
Grieves on the brink of a remembered pond
Full of a dreamy sky. And, also blond,
But with a touch of tawny in the shade,
Feet up, knees clasped, on a stone balustrade
The other sits and raises a moist gaze
Toward the blue impenetrable haze.
How to begin? Which first to kiss? What toy
To give the babe? Does that small solemn boy
Know of the head-on crash which on a wild
March night killed both the mother and the child?
And she, the second love, with instep bare
In ballerina black, why does she wear
The earrings from the other's jewel case?
And why does she avert her fierce young face? (ll. 567-588)
Dusha moya, Elysium teney (“My soul, an Elysium of shades,” early 1830s) is a poem by Tyutchev:
Душа моя, Элизиум теней,
Теней безмолвных, светлых и прекрасных,
Ни помыслам годины буйной сей,
Ни радостям, ни горю не причастных, –
Душа моя, Элизиум теней,
Что общего меж жизнью и тобою!
Меж вами, призраки минувших, лучших дней,
И сей бесчувственной толпою?..
Elysium of shades this soul of mine,
Shades silent, luminous, and wholly severed
From this tempestuous age, these restless times,
Their joys and griefs, their aims and their endeavours.
Speak, O my soul, Elysium of shades!
What bonds have you with life? Speak, phantoms summoned
From out a day whose very memory fades -
What have you with this heartless mob in common?
The family estate of Tyutchev’s son Ivan, Muranovo (in the Province of Moscow), once belonged to Baratynski. In his elegy Zapustenie ("Desolation," 1832) Baratynski describes his visit to Mara (Baratynski’s family estate in the Province of Tambov) and calls it zaglokhshiy Elizey (the overgrown Elysium):
Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!
Ещё прекрасен ты, заглохший Элизей.
И обаянием могучим
Исполнен для души моей.
In his story Nesrochnaya vesna ("The Eternal Spring," 1923) Ivan Bunin quotes the closing lines of Baratynski's "Desolation" and mentions that Elysium of which the poet had a presentiment:
Помнишь ли ты те стихи Баратынского, из которых я привёл тебе несколько строк и которые так совпали с тем самым важным для всей моей теперешней жизни, что таится в самом сокровенном тайнике моей души? Помнишь, как кончается эта элегия, посвященная предчувствию того Элизея, который прозревал Баратынский под тяжестью своих утрат и горестей? Среди запустения родных мест, среди развалин и могил, я чувствую, говорит он, незримое присутствие некоего Призрака; и он, "сия Летийская Тень, сей Призрак" --
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где, в сладостной тени невянущих дубов,
У нескудеющих ручьёв,
Я тень священную мне встречу...
Samyi sokrovennyi taynik moey dushi (the innermost hiding place of my soul) mentioned by Bunin brings to mind taynik and potaynik where the Zemblan crown jewels are hidden:
Potaynik; taynik (q. v.).
Taynik. Russ., secret place, see Crown Jewels.
Crown Jewels, 130, 681; see Hiding Place.
Hiding place, potaynik (q. v.) (Kinbote’s Index)
In the second stanza of his poem Moya pechal’ teper’ spokoyna… (“My sadness is now serene,” 1901) Bunin mentions golos Sibilly (the voice of a Sybil) and tishina primorskoy villy (the silence of a seaside villa):
Моя печаль теперь спокойна,
И с каждым годом всё ясней
Я вижу даль, где прежде знойно
Синела дымка летних дней…
Так в тишине приморской виллы
Слышнее осенью прибой,
Подобный голосу Сибиллы,
Бесстрастной, мудрой и слепой.
Так на заре в степи широкой
Слышнее колокол вдали,
Спокойный, вещий и далекий
От мелких горестей земли.
“The silence of a seaside villa” brings to mind Villa Disa mentioned by Kinbote (Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) in his Commentary to Shade’s poem:
In 1933, Prince Charles was eighteen and Disa, Duchess of Payn, five. The allusion is to Nice (see also line 240) where the Shades spent the first part of that year; but here again, as in regard to so many fascinating facets of my friend's past life, I am not in the possession of particulars (who is to blame, dear S. S.?) and not in the position to say whether or not, in the course of possible excursions along the coast, they ever reached Cap Turc and glimpsed from an oleander-lined lane, usually open to tourists, the Italianate villa built by Queen Disa's grandfather in 1908; and called then Villa Paradiso, or in Zemblan Villa Paradisa, later to forego the first half of its name in honor of his favorite granddaughter. There she spent the first fifteen summers of her life; thither did she return in 1953, "for reasons of health" (as impressed on the nation) but really, a banished queen; and there she still dwells. (note to Lines 433-434)
When Kinbote visits Villa Disa, the Queen asks him about the crown jewels and he reveals to her their unusual hiding place:
No such qualms disturbed him as he sat now on the terrace of her villa and recounted his lucky escape from the Palace. She enjoyed his description of the underground link with the theater and tried to visualize the jolly scramble across the mountains; but the part concerning Garh displeased her as if, paradoxically, she would have preferred him to have gone through a bit of wholesome houghmagandy with the wench. She told him sharply to skip such interludes, and he made her a droll little bow. But when he began to discuss the political situation (two Soviet generals had just been attached to the Extremist government as Foreign Advisers), a familiar vacant express on appeared in her eyes. Now that he was safely out of the country, the entire blue bulk of Zembla, from Embla Point to Emblem Bay, could sink in the sea for all she cared. That he had lost weight was of more concern to her than that he had lost a kingdom. Perfunctorily she inquired about the crown jewels; he revealed to her their unusual hiding place, and she melted in girlish mirth as she had not done for years and years. "I do have some business matters to discuss," he said. "And there are papers you have to sign." Up in the trellis a telephone climbed with the roses. One of her former ladies in waiting, the languid and elegant Fleur de Fyler (now fortyish and faded), still wearing pearls in her raven hair and the traditional white mantilla, brought certain documents from Disa's boudoir. Upon hearing the King's mellow voice behind the laurels, Fleur recognized it before she could be misled by his excellent disguise. Two footmen, handsome young strangers of a marked Latin type, appeared with the tea and caught Fleur in mid-curtsey. A sudden breeze groped among the glycines. Defiler of flowers. He asked Fleur as she turned to go with the Disa orchids if she still played the viola. She shook her head several times not wishing to speak without addressing him and not daring to do so while the servants might be within earshot. (ibid.)
Disa (1903) is a poem by Bunin:
Вечернее зимнее солнце
И ветер меж сосен играют,
Алеют снега, а в светлице
Янтарные пятна мелькают.
Мохнатые тени от сосен,
Играя, сквозят позолотой
И по столу ходят; а Диза
В светлице одна, за работой.
На бронзу волос, на ланиты,
На пяльцы и руки широко
Вечернее льется сиянье,
А думы далеко, далеко.
Тяжелое зимнее море
Грохочет за фьордом в утесах,
И стелется по ветру пена
И стынет на снежных откосах;
Качаются с криками чайки
И падают в пену и тают…
Но звонкой весенней слюдою
Давно уж откосы блистают!
Пусть ночи пожарами светят
И рдеют закаты, как раны,
Пусть ветер бушует, — он с юга,
Он гонит на север туманы!
Пусть милый далеко, — он верен,
И вот на вечернее солнце,
На снег, на зеленые ветви
Она загляделась в оконце.
Забыты узоры цветные,
Забыты точеные пяльцы,
И тихо косою играют
Прозрачные тонкие пальцы.
И тихо алеют ланиты,
Сияя, как снег, белизною,
И взоры так мягки и ярки,
Как синее небо весною.
The fjord mentioned in the poem suggests that Bunin’s Disa is a Norwegian girl.
Sybil Shade (the poet’s wife) and Queen Disa (the wife of Charles the Beloved) seem to be one and the same person whose “real” name is Sofia Botkin, born Lastochkin. While Lastochki ("The Swallows," 1884) is a poem by Afanasiy Fet (who was married to Maria Botkin), Aya-Sofia (“Hagia Sophia,” 1903-06) is a poem by Bunin:
Светильники горели, непонятный
Звучал язык, - великий шейх читал
Святой Коран, - и купол необъятный
В угрюмом мраке пропадал.
Кривую саблю вскинув над толпою,
Шейх поднял лик, закрыл глаза - и страх
Царил в толпе, и мертвою, слепою
Она лежала на коврах...
А утром храм был светел. Все молчало
В смиренной и священной тишине,
И солнце ярко купол озаряло
В непостижимой вышине.
И голуби в нем, рея, ворковали,
И с вышины, из каждого окна,
Простор небес и воздух сладко звали
К тебе, Любовь, к тебе, Весна!
At the beginning (and, presumably, at the end) of his poem Shade calls himself “the shadow of the waxwing.” In his story Ten' ptitsy ("The Shadow of the Bird," 1907) Bunin quotes Saadi's words "No one seeks shelter in the shadow of the owl, even if the Huma bird does not exist:"
Кто знает, что такое птица Хумай? О ней говорит Саади:
"Нет жаждущих приюта под тенью совы, хотя бы птица Хумай и не существовала на свете!"
И комментаторы Саади поясняют, что это -- легендарная птица и что тень её приносит всему, на что она падает, царственность и бессмертие.
As Bunin points out, the commentators of Saadi explain that Huma is a legendary bird whose shadow brings to everything on which it falls kingliness and immortality.
The Persian Huma bird seems to be related to Gamayun (Hamayun), a bird of Russian myths. Gamayun, ptitsa veshchaya ("Gamayun, the Prophetic Bird," 1899) is a poem by Alexander Blok. Like Sirin i Alkonost, ptitsy radosti i pechali ("Sirin and Alkonost, the Birds of Joy and Sadness," 1899), it was inspired by a painting of Viktor Vasnetsov. VN's Russian nom de plume was Sirin. (A bird of Russian folklore, sirin is also the name of a small owl.)
In April, 1925, VN married Vera Slonim. In a letter of the second half of May (not later than May 24), 1826, to Prince Vyazemski Pushkin asks Vyazemski if it is true that Baratynski is going to marry and says that he fears for Baratynski’s intellect:
Правда ли, что Баратынский женится? боюсь за его ум. Законная <> — род теплой шапки с ушами. Голова вся в нее уходит. Ты, может быть, исключение. Но и тут я уверен, что ты гораздо был бы умнее, если лет еще 10 был холостой. Брак холостит душу. Прощай и пиши.
According to Pushkin, brak kholostit dushu (wedlock eunuchizes the soul).
In the same letter to Vyazemski Pushkin famously says that poetry should be glupovata (silly):
Твои стихи к Мнимой Красавице (ах, извини: Счастливице) слишком умны.-- А поэзия, прости господи, должна быть глуповата.
Glupovatost’ poezii (“The Silliness of Poetry,” 1927) is an essay by Hodasevich. At the end of his story Zhizn' Vasiliya Travnikova ("The Life of Vasiliy Travnikov," 1936) Hodasevich compares Travnikov (a poet of the pre-Pushkin era invented by Hodasevich) to Baratynski:
Но приблизить конец искусственно было бы все же противно всей его жизненной и поэтической философии, основанной на том, что, не закрывая глаз на обиды, чинимые свыше, человек из единой гордости должен вынести все до конца.
Я в том себе ищу и гордости, и чести,
Что утешение отверг с надеждой вместе, -
говорит он. Отвергая надежду и утешение в жизни, в поэзии он стремился к отказу от всяческой украшенности. Конечно, с формальной стороны его творчество еще связано с XVIII веком. Но не Карамзин, не Жуковский, не Батюшков, а именно Травников начал сознательную борьбу с условностями книжного жеманства, которое было одним из наследий XVIII столетия. Впоследствии более других приближаются к Травникову Боратынский и те русские поэты, которых творчество связано с Боратынским. Быть может, те, кого принято считать учениками Боратынского, в действительности учились у Травникова?
In the lines of a poem quoted by Hodasevich Travnikov says:
I try to find for myself pride and honor in the fact
that I rejected both consolation and hope.
Vasiliy Travnikov’s birthday is July 6:
В то время второй уже год царствовал Павел I. Зная характер этого государя, можно вполне поверить семейному преданию Травниковых, согласно которому ходатайство увенчалось успехом лишь благодаря довольно странному обстоятельству. На докладе статс-секретаря государь собрался уже положить резолюцию отрицательную. Но тут случайно взгляд его упал на дату Васенькина рождения: 6 июля 1785 года. Император Петр III был убит 6 июля 1762-го. Заметив это совпадение, Павел с приметным удовольствием отменил повеление своей матери и повелел "выблядку без фамилии" впредь быть законным сыном дворянина Григория Травникова, прибавив, однако же, на словах: "В память в Бозе почившего родителя моего и не в пример прочим". (Chapter I)
The emperor Paul I notices the date of Vasenka’s birthday: July 6, 1785. The father of Paul I, the emperor Peter III (the husband of Catherine II) was assassinated on July 6, 1762. This coincidence makes Paul I cancel his mother’s injunction and declare Vasenka (“a bastard without surname”) a legitimate son of the nobleman Grigoriy Travnikov.
Shade’s birthday, July 5, is also Kinbote’s and Gradus’ birthday (while Shade was born in 1898, Kinbote and Gradus were born in 1915). In the MS of Pushkin’s poem <Iz Pindemonti> (“From Pindemonte,” 1836) the date under the text is July 5:
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.*
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не всё ли нам равно? Бог с ними. Никому
Отчёта не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права...
*Hamlet.
As Pushkin points out in his footnote, slova, slova, slova ("words, words, words") in Line 9 is an allusion to Hamlet. In his famous monologue in Shakespeare’s play (3.1) Hamlet mentions a bare bodkin. According to Kinbote (note to Line 493), the correct spelling is botkin. The poet Shade, his commentator Kinbote and his murderer Gradus seem to represent three different aspects of one and the same person whose “real” name is Botkin. An American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death of his daughter Nadezhda (Hazel Shade's “real” name). Nadezhda means “hope.” There is a hope that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on Oct. 19, 1959, the anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (a target of Pushkin’s epigrams, “half-milord, half-merchant, etc.”), will be full again.
In his poem Piroskaf (“Pyroscaphe,” 1844) Baratynski says that he had solved many restless questions, before the hands of the Marseille sailors weighed the anchor, a symbol of hope:
Дикою, грозною ласкою полны,
Бьют в наш корабль средиземные волны.
Вот над кормою стал капитан.
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался недаром:
Пенясь, глубоко вздохнул океан!
Мчимся. Колеса могучей машины
Роют волнистое лоно пучины.
Парус надулся. Берег исчез.
Наедине мы с морскими волнами,
Только что чайка вьется за нами
Белая, рея меж вод и небес.
Только вдали, океана жилица,
Чайке подобна, вод его птица,
Парус развив, как большое крыло,
С бурной стихией в томительном споре,
Лодка рыбачья качается в море,-
С брегом набрежное скрылось, ушло!
Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов.
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!
С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога:
Жадные длани я к ней простирал,
Темную страсть мою днесь награждая,
Кротко щадит меня немочь морская:
Пеною здравья брызжет мне вал!
Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!
В сердце к нему приготовлена нега.
Вижу Фетиду; мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу я башни Ливурны,
Завтра увижу Элизий земной!
Baratynski wrote “Pyroscaphe” (btw., pyros is Greek for “fire”), one of his last poems, in the spring of 1844, on a steamboat bound for Italy. In the poem’s last two lines Baratynski (who suddenly died on July 11, 1844, in Naples) says that tomorrow he will see the towers of Livorno, the earthly Elysium. At the end of his poem Shade says that he is reasonably sure that he will wake at six tomorrow, on July the twenty-second:
I'm reasonably sure that we survive
And that my darling somewhere is alive,
As I am reasonably sure that I
Shall wake at six tomorrow, on July
The twenty-second, nineteen fifty-nine,
And that the day will probably be fine;
So this alarm clock let me set myself,
Yawn, and put back Shade's "Poems" on their shelf. (ll. 977-984)
Shade’s poem is almost finished, when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade’s poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). In his poem Smert’ (“Death,” 1902) Bunin mentions his dvoynik mogil’nyi (grave double):
Спокойно на погосте под луною…
Крестов объятья, камни и сирень…
Но вот наш склеп, — под мраморной стеною,
Как тёмный призрак, вытянулась тень.
И жутко мне. И мой двойник могильный
Как будто ждёт чего-то при луне…
Но я иду — и тень, как раб бессильный,
Опять ползёт, опять покорна мне!
In Baratynski’s poem Ne podrazhay: svoeobrazen geniy (“Don’t imitate: a genius is unique,” 1828) the third line reads: Doratov li, Shekspirov li dvoynik (Whether Dorat’s or Shakespeare’s double):
Не подражай: своеобразен гений
И собственным величием велик;
Доратов ли, Шекспиров ли двойник,
Досаден ты: не любят повторений.
С Израилем певцу один закон:
Да не творит себе кумира он!
Когда тебя, Мицкевич вдохновенный,
Я застаю у Байроновых ног,
Я думаю: поклонник униженный!
Восстань, восстань и вспомни: сам ты бог!
According to Baratynski, every time he sees inspired Mickiewicz at Byron's feet, he thinks: "rise up, the humble worshipper, rise up and remember that you are a god yourself!" In his poem Net, ya ne Bayron, ya drugoy... ("No, I'm not Byron, I'm another..." 1832) that ends in the line Ya - ili Bog - ili nikto! (Myself – or God – or none at all!) Lermontov mentions a load of broken hopes that lies in his soul, as in the ocean:
Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или Бог — или никто!
No, I'm not Byron, I’m another
yet unknown chosen man,
like him, a persecuted wanderer,
but only with a Russian soul.
I started sooner, I will end sooner,
my mind won’t achieve much;
in my soul, as in the ocean,
lies a load of broken hopes.
Gloomy ocean, who can
find out your secrets? Who
will tell to the crowd my thoughts?
Myself – or God – or none at all!
Nik. T-o ("Mr. Nobody") is I. Annenski's penname. In one of his last poems, Dal'nie ruki ("Distant Hands," 1909), Annenski mentions dushnyi taynik tuberoz (a sultry hiding place of tuberoses):
Зажим был так сладостно сужен,
Что пурпур дремоты поблёк,—
Я розовых, узких жемчужин
Губами узнал холодок.
О сестры, о нежные десять,
Две ласково дружных семьи,
Вас пологом ночи завесить
Так рады желанья мои.
Вы — гейши фонарных свечений,
Пять роз, обрученных стеблю,
Но нет у Киприды священней
Не сказанных вами люблю.
Как мускус мучительный мумий,
Как душный тайник тубероз,
И я только стеблем раздумий
К пугающей сказке прирос…
Мои вы, о дальние руки,
Ваш сладостно-сильный зажим
Я выносил в холоде скуки,
Я счастьем обвеял чужим.
Но знаю… дремотно хмелея,
Я брошу волшебную нить,
И мне будут сниться, алмея,
Слова, чтоб тебя оскорбить.
The grip was so sweetly tight
That the purple of drowsiness
Faded — with my lips I learned
The coldness of pink, narrow pearls.
O sisters, O tender ten, two
Caressingly amicable families,
My desires are glad to veil
You with the canopy of night.
You are geishas of the lamp lightings,
Five roses betrothed to the stem,
But Cypris has nothing holier than
The I loves unspoken by you.
You are like mummies’ torturing musk,
Like tuberoses’ oppressive secret places —
And I only by a stem of meditations am
Rooted in the frightening fairy tale...
You are mine, O distant hands,
Your sweet-strong grip I nurtured
In the cold of ennui, I fanned
With a strange happiness...
But I know... becoming drowsily
Intoxicated, I will abandon
The magic thread, and I will
Dream words to offend you, almeh.
(tr. R. H. Morrison)
In the last stanza of his poem Balagan (“The Show Booth,” 1906) Alexander Blok mentions taynik dushi (the secret place of soul) into which a mould has penetrated:
Ну, старая кляча, пойдём
ломать своего Шекспира!
Кин
Над чёрной слякотью дороги
Не поднимается туман.
Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган.
Лицо дневное Арлекина
Ещё бледней, чем лик Пьеро.
И в угол прячет Коломбина
Лохмотья, сшитые пестро...
Тащитесь, траурные клячи!
Актёры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло!
В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти,
Чтоб в край моих заморских песен
Открылись торные пути.
Litso dnevnoe Arlekina (the Harlequin's diurnal face) in the second stanza of Blok's poem brings to mind VN's novel Look at the Harlequins! (1974)