In VN’s novel Pale Fire (1962) John Shade’s poem begins as follows:
I was the shadow of the waxwing slain
By the false azure in the windowpane;
I was the smudge of ashen fluff - and I
Lived on, flew on, in the reflected sky. (ll. 1-4)
Shade’s parents were ornithologists. In his poem Tam, gde zhili sviristeli (“There where the waxwings lived…” 1908) Velimir Khlebnikov (whose father was a celebrated ornithologist) mentions besporyadok dikiy teney (a wild confusion of shadows):
Там, где жили свиристели,
Где качались тихо ели,
Пролетели, улетели
Стая лёгких времирей.
Где шумели тихо ели,
Где поюны крик пропели,
Пролетели, улетели
Стая легких времирей.
В беспорядке диком теней,
Где, как морок старых дней,
Закружились, зазвенели
Стая лёгких времирей.
Стая лёгких времирей!
Ты поюнна и вабна,
Душу ты пьянишь, как струны,
В сердце входишь, как волна!
Ну же, звонкие поюны,
Славу легких времирей!
In his essay “Andrey Bely” (1927) Titsian Tabidze mentions Alvek’s literary pamphlet Nakhlebniki Khlebnikova (“The Dependents of Khlebnikov”):
Недавно сообщалось, что выходит литературный памфлет Альвэка "Нахлебники Хлебникова"; по всей вероятности, автор будет пытаться доказать, что футуристы всех формаций -- "Нахлебники Хлебникова", т. е. идут от него. Однако это трудно будет доказать, во-первых, потому, что сам Хлебников косноязычным ушёл в могилу, не успев выявить поэтические замыслы, которых у него безусловно было в достатке, а во-вторых, очень сомнительна продукция оставшихся футуристов, чтобы в них искать кристаллизацию мутного начала Хлебникова.
Nakhlebniki ("The Dependents," 1886) is a story by Chekhov. According to Kinbote (Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla), in a conversation with him Shade listed Chekhov among Russian humorists:
Speaking of the Head of the bloated Russian Department, Prof. Pnin, a regular martinet in regard to his underlings (happily, Prof. Botkin, who taught in another department, was not subordinated to that grotesque "perfectionist"): "How odd that Russian intellectuals should lack all sense of humor when they have such marvelous humorists as Gogol, Dostoevski, Chekhov, Zoshchenko, and those joint authors of genius Ilf and Petrov." (note to Line 172)
The poet Shade, his commentator Kinbote and his murderer Gradus (before he came to Zembla, one of Gradus’ activities had been printing peevish pamphlets) seem to represent three different aspects of Botkin’s personality. An American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death of his daughter Nadezhda (Hazel Shade’s “real” name). Nadezhda means “hope.” There is a hope that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on Oct. 19, 1959, the anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (a target of Pushkin’s epigrams, “half-milord, half-merchant, etc.”), will be full again.
Botkin is nikto b (none would) in reverse. In Pushkin’s little tragedy “Mozart and Salieri” (1830) Mozart uses the phrase nikto b:
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! Но нет: тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
If all could feel like you the power
of harmony! But no: the world
could not go on then. None would
bother about the needs of lowly life;
All would surrender to free art. (Scene II)
In his unfinished poem Chto delat’ vam… (“What should you do…” publ. in 1933) Khlebnikov says that he is drinking life from Mozart’s cup:
Как нищий то, как царь то,
Я жизнь пью из кубка Моцарта.
В новом сане лешему любо забыться,
Как птицы, века ему очищали копытца,
Клювом держа червяка.
Сотня Сальери
И я один с душою Моцарта.
…A hundred Salieris
and I alone am with Mozart’s soul.
A (rather awkward) line in Khlebnikov’s poem, Kak nishchiy to, kak tsar’ to (Now a beggar, now a king), brings to mind the lines from Pope’s Essay on Man quoted by Shade in a discarded variant:
Line 417-421: I went upstairs, etc.
The draft yields an interesting variant:
417 I fled upstairs at the first quawk of jazz
And read a galley proof: "Such verses as
'See the blind beggar dance, the cripple sing,
The sot a hero, lunatic a king'
Smack of their heartless age." Then came your call
This is, of course, from Pope's Essay on Man. One knows not what to wonder at more: Pope's not finding a monosyllable to replace "hero" (for example, "man") so as to accommodate the definite article before the next word, or Shade's replacing an admirable passage by the much flabbier final text. Or was he afraid of offending an authentic king? In pondering the near past I have never been able to ascertain retrospectively if he really had "guessed my secret," as he once observed (see note to line 991).
Nakhlebnik can be also translated as “hanger-on, parasite.” According to Kinbote, Sybil Shade (the poet’s wife) used to call him “the monstrous parasite of a genius:”
From the very first I tried to behave with the utmost courtesy toward my friend's wife, and from the very first she disliked and distrusted me. I was to learn later that when alluding to me in public she used to call me "an elephantine tick; a king-sized botfly; a macaco worm; the monstrous parasite of a genius." I pardon her--her and everybody. (note to Line 247)
In his epigram on Andrey Bely (whose penname means “white”) Sasha Chyorny (whose penname means “black”) says that, for the sake of precarious nickname "genius," Bely has castrated his blind talent:
Ради шаткой клички «гений»,
Оскопив слепой талант,
Хлещет бредом откровений
Пифианский симулянт.
Каждый месяц две-три книжки,
А король все гол и гол…
Ах, заумный сей футбол
Надоел нам до отрыжки!
According to Kinbote, Gradus attempted to castrate himself several times:
At his hotel the beaming proprietress handed him a telegram. It chided him in Danish for leaving Geneva and told him to undertake nothing until further notice. It also advised him to forget his work and amuse himself. But what (save dreams of blood) could be his amusements? He was not interested in sightseeing or seasiding. He had long stopped drinking. He did not go to concerts. He did not gamble. Sexual impulses had greatly bothered him at one time but that was over. After his wife, a beader in Radugovitra, had left him (with a gypsy lover), he had lived in sin with his mother-in-law until she was removed, blind and dropsical, to an asylum for decayed widows. Since then he had tried several times to castrate himself, had been laid up at the Glassman Hospital with a severe infection, and now, at forty-four, was quite cured of the lust that Nature, the grand cheat, puts into us to inveigle us into propagation. No wonder the advice to amuse himself infuriated him. I think I shall break this note here. (note to Line 697)
Pifianskiy simulyant ("the Pythian faker," as Sasha Chyorny calls Bely) brings to mind the Delphic Sibyl (the forerunner of Pythia, the oracle and high priestess at the Temple of Apollo at Delphi) and Python, the serpent in Pushkin’s epigram Luk zvenit, strela trepeshchet (“The bowstring sounds, the arrow quivers,” 1827):
Лук звенит, стрела трепещет,
И, клубясь, издох Пифон;
И твой лик победой блещет,
Бельведерский Аполлон!
Кто ж вступился за Пифона,
Кто разбил твой истукан?
Ты, соперник Аполлона,
Бельведерский Митрофан.
At the beginning of his review of Andrey Bely’s Zapiski chudaka (“The Notes of an Eccentric,” 1922) Osip Mandelshtam compares the Russian symbolism to Python and mentions dvoynik (the double):
Русский символизм жив. Русский символизм не умер. Пифон клубится. Андрей Белый продолжает славные традиции литературной эпохи, когда половой, отраженный двойными зеркалами ресторана «Прага», воспринимался как мистическое явление, двойник, и порядочный литератор стеснялся лечь спать, не накопив за день пяти или шести «ужасиков».
A pupil of Rudolph Steiner, Bely was a theosoph. In his review Mandelshtam calls theosophy vyazanaya fufayka (a knitted jersey) of degenerating religion:
Теософия — вязаная фуфайка вырождающейся религии. Издали разит от неё духом псевдонаучного шарлатанства. От этой дамской ерунды с одинаковым презрением отшатываются и профессиональные почтенные мистики, и представители науки.
According to Kinbote, the King escaped from Zembla clad in bright red clothes. A policeman asked him to take off his red fufa and red cap:
Three hours later he trod level ground. Two old women working in an orchard unbent in slow motion and stared after him. He had passed the pine groves of Boscobel and was approaching the quay of Blawick, when a black police car turned out of a transverse road and pulled up next to him: "The joke has gone too far," said the driver. "One hundred clowns are packed in Onhava jail, and the ex-King should be among them. Our local prison is much too small for more kings. The next masquerader will be shot at sight. What's your real name, Charlie?" "I'm British. I'm a tourist," said the King. "Well, anyway, take off that red fufa. And the cap. Give them here." He tossed the things in the back of the car and drove off. (note to Line 149)
At the beginning of his poem “To V. S. Filimonov. At Receiving his Poem Fool’s Cap” (1828) Pushkin mentions kolpak (a cap) that was knitted for the muses and put on them, with bells, by Phoebus (Apollo) himself:
Вам музы, милые старушки,
Колпак связали в добрый час,
И, прицепив к нему гремушки,
Сам Феб надел его на вас.
Хотелось в том же мне уборе
Пред вами нынче щегольнуть
И в откровенном разговоре,
Как вы, на многое взглянуть;
Но старый мой колпак изношен,
Хоть и любил его поэт;
Он поневоле мной заброшен:
Не в моде нынче красный цвет.
Итак, в знак мирного привета,
Снимая шляпу, бью челом,
Узнав философа-поэта
Под осторожным колпаком.
According to Pushkin, his old cap is worn out and neglected against his will, because the red color is not in vogue now. In his poem Tovarishcham (“To my Comrades,” 1817) addressed to his Lyceum friends Pushkin asks to leave him his krasnyi kolpak (red cap):
Друзья! немного снисхожденья -
Оставьте красный мне колпак,
Пока его за прегрешенья
Не променял я на шишак,
Пока ленивому возможно,
Не опасаясь грозных бед,
Ещё рукой неосторожной
В июле распахнуть жилет.
In the poem’s last line Pushkin mentions iyul’ (July). Shade writes his last poem in July. Shade’s poem is almost finished, when, on July 21, 1959, the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade’s poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). Andrey Bely is the author of eight sonnets. One of them is entitled Korol’ (“The King,” 1931). The king in Bely’s poem (strictly speaking, this is not a sonnet) is sumasshedshiy (mad):
Проходит дорогой
Из мира ушедший –
В короне двурогой
Король сумасшедший.
И блещут огромные
Синие
Очи –
В зловещие, темные
Линии
Ночи.
И плещут из пыли
Клочки багряницы, –
Как красные крылья
Испуганной птицы.
Он в дикое поле
Бросает
Ладони –
И дикое поле
Топочет
Погоней.
Bely’s first collection of poetry was entitled Zoloto v lazuri (“Gold in the Azure,” 1904). In the second line of his poem Shade mentions the false azure in the windowpane. Shade’s murderer, Gradus is a member of the Shadows (a regicidal organization). In Bely’s novel Peterburg (1913) Shishnarfne tells Dudkin (the terrorist) that biologiya teney (the biology of shadows) is not yet studied; that’s why one cannot come to an agreement with a shadow, one never knows what it wants:
Александр Иванович подумал, что поведение посетителя не должное вовсе, потому что звук голоса посетителя неприличнейшим образом отделился от посетителя; да и сам посетитель, неподвижно застывший на подоконнике – или глаза изменяли? – явно стал слоем копоти на луной освещенном стекле, между тем как голос его, становясь все звончее и принимая оттенок граммофонного выкрика, раздавался прямо над ухом.
– «Тень – даже не папуас; биология теней еще не изучена; потому-то вот – никогда не столковаться с тенью: ее требований не поймешь; в Петербурге она входит в вас бациллами всевозможных болезней, проглатываемых с самою водопроводной водой…» (Chapter Six)
Mad Dudkin’s fancy transforms Shishnarfne (a Persian whose visit is imagined by Dudkin) into Enfranshish (Shishnarfne in reverse and a play on shish, ‘nothing’). In his essay on Bely Tabidze mentions the not yet studied biology of shadows (or shades) and compares Bely to Edgar Poe who said [in his essay “The Philosophy of Composition,” 1846] that a poem can be written from end to beginning, just as the Chinese build a house in reverse:
Из всех русских поэтов последних лет Андрей Белый больше всех занят формой. Ему принадлежат многочисленные труды о природе русского стиха; он на самом деле "проверял алгеброй музыку", ведь недаром он сын профессора математики и сам не на шутку учился математике, хотя знает, "что биология теней еще не изучена"! Ведь и он мог сказать, как Эдгар По, что поэму можно написать с конца, как китайцы строят дом наоборот!
According to Tabidze, Bely has really “checked up music with algebra.” In Pushkin’s “Mozart and Salieri” Salieri says that he cut music, like a corpse, and with algebra checked up harmony; and Mozart mentions harmony twice:
М о ц а р т
За твоё
Здоровье, друг, за искренний союз,
Связующий Моцарта и Сальери,
Двух сыновей гармонии.
(Пьёт.)
Mozart
To your health,
My friend, and to the loyal bond
that binds together Mozart and Salieri,
two sons of harmony.
(Scene II)
Моцарт
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! но нет; тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Mozart
If all could feel like you the power of harmony!
But no: the world could not go on then. None
Would bother with the needs of lowly life;
All would surrender to free art.
(ibid.)
The last day of Shade’s life has passed in a sustained low hum of harmony:
Gently the day has passed in a sustained
Low hum of harmony. The brain is drained
And a brown ament, and the noun I meant
To use but did not, dry on the cement.
Maybe my sensual love for the consonne
D'appui, Echo's fey child, is based upon
A feeling of fantastically planned,
Richly rhymed life. I feel I understand
Existence, or at least a minute part
Of my existence, only through my art,
In terms of combinational delight;
And if my private universe scans right,
So does the verse of galaxies divine
Which I suspect is an iambic line. (ll. 963-976)
In his Pushkin speech, O naznachenii poeta (“On a Poet’s Destination,” 1921), Alexander Blok says that a poet is a son of harmony and quotes Mozart’s words (attributing them to Salieri):
Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он - сын гармонии, поэт.
What is a poet? A man who writes in verse? Of course, not. He is called a poet not because he writes in verse; but he writes in verse, that is he brings into harmony words and sounds, because he is a son of harmony, a poet.
Нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесённой в мир поэтом; борьба с нею превышает и личные и соединённые человеческие силы. "Когда бы все так чувствовали силу гармонии!" - томится одинокий Сальери. Но её чувствуют все, только смертные - иначе, чем бог - Моцарт. От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она даёт, когда это нужно, - никто не может уклониться, так же как от смерти. Это имя даётся безошибочно.
At the beginning of his essay on Bely Titsian Tabidze pairs Bely with Blok:
Андрей Белый и Александр Блок -- "два трепетных крыла" русского символизма. Недаром воспоминания Андрея Белого о Блоке разрастаются в эпопею и объемлют историю русской поэзии начала века. Это -- не воспоминания в обычном смысле слова, а разговор с самим собой, наедине. В этой эпопее Андрей Белый вспоминает необычайную историю встречи двух поэтов, историю сиамских близнецов, которым потом пришлось вынести на своих плечах последующую поэзию; здесь в качестве действующих лиц выступают: петербургские туманы, снежная Москва и шахматовские зори.
According to Tabidze, Andrey Bely and Alexander Blok are two palpitating wings of the Russian Symbolism. The phrase dva trepetnykh kryla (two palpitating wings) occurs in the first line of a sonnet (the eighth sonnet in a garland of sonnets) by Vyacheslav Ivanov:
Мечты одной два трепетных крыла
И два плеча одной склоненной выи,
Мы понесли восторги огневые,
Всю боль земли и всю пронзенность зла.
В одном ярме, упорных два вола,
Мы плуг влекли чрез целины живые,
Доколь в страду и полдни полевые
Единого, щадя, не отпрягла
Хозяина прилежная забота.
Так двум была работой красота
Единая, как мёд двойного сота.
И тению единого креста
Одних молитв слияли два полёта
Мы, двух теней скорбящая чета.
Vyacheslav Ivanov's sonnet ends in the line My, dvukh teney skorbyashchaya cheta (We, a grieving couple of two shades).