In his Commentary to Shade’s poem Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) mentions Arnor’s poem about a miragarl ("mirage girl"), for which "a dream king in the sandy wastes of time would give three hundred camels and three fountains:"
Our Prince was fond of Fleur as of a sister but with no soft shadow of incest or secondary homosexual complications. She had a small pale face with prominent cheekbones, luminous eyes, and curly dark hair. It was rumored that after going about with a porcelain cup and Cinderella's slipper for months, the society sculptor and poet Arnor had found in her what he sought and had used her breasts and feet for his Lilith Calling Back Adam; but I am certainly no expert in these tender matters. Otar, her lover, said that when you walked behind her, and she knew you were walking behind her, the swing and play of those slim haunches was something intensely artistic, something Arab girls were taught in special schools by special Parisian panders who were afterwards strangled. Her fragile ankles, he said, which she placed very close together in her dainty and wavy walk, were the "careful jewels" in Arnor's poem about a miragarl ("mirage girl"), for which "a dream king in the sandy wastes of time would give three hundred camels and three fountains."
On ságaren werém tremkín tri stána
Verbálala wod gév ut trí phantána
(I have marked the stress accents).
The Prince did not heed this rather kitschy prattle (all, probably, directed by her mother) and, let it be repeated, regarded her merely as a sibling, fragrant and fashionable, with a painted pout and a maussade, blurry, Gallic way of expressing the little she wished to express. Her unruffled rudeness toward the nervous and garrulous Countess amused him. He liked dancing with her - and only with her. He hardly squirmed at all when she stroked his hand or applied herself soundlessly with open lips to his cheek which the haggard after-the-ball dawn had already sooted. She did not seem to mind when he abandoned her for manlier pleasures; and she met him again in the dark of a car or in the half-glow of a cabaret with the subdued and ambiguous smile of a kissing cousin. (note to Line 80)
Tri phantana (three fountains) bring to mind a tall white fountain that Shade saw during his heart attack (ll. 691-707 of Shade’s poem) and Abbazia delle Tre Fontane (Abbey of the Three Fountains), an abbey in Rome. Legend says that Apostle Paul was beheaded by Emperor Nero’s order. His head struck the earth in three different places in which fountains sprang forth. Tri klyucha ("Three Springs," 1827) is a poem by Pushkin (the author of "The Fountain of Bakhchisaray," 1821-23):
В степи мирской, печальной и безбрежной,
Таинственно пробились три ключа:
Ключ юности, ключ быстрый и мятежный,
Кипит, бежит, сверкая и журча.
Кастальский ключ волною вдохновенья
В степи мирской изгнанников поит.
Последний ключ — холодный ключ забвенья,
Он слаще всех жар сердца утолит.
Three springs in life's unbroken joyless desert
Mysteriously issue from the sands:
The spring of youth, uneven and rebellious,
Bears swift its sparkling stream through sunny lands;
Life's exiles drink the wave of inspiration
That swells the limpid fount of Castaly;
But 'tis the deep, cold wellspring of oblivion
That slakes most sweetly thirst and ecstasy.
(tr. A. Yarmolinsky)
In a letter of Feb. 20, 1826, from Mikhaylovskoe (Pushkin’s family estate in the Province of Pskov) to Baron Delvig in St. Petersburg Pushkin congratulates Delvig (Pushkin’s Lyceum friend who married Sofia Saltykov) with his wedding and quotes the words of St Paul “it is better to marry than to burn with passion:”
Мой друг барон, я на тебя не дулся и долгое твое молчание великодушно извинял твоим Гименеем
Io hymen Hymenaee io,
Io hymen Hymenaee!
т. е. чёрт побери вашу свадьбу, свадьбу вашу чёрт побери. Когда друзья мои женятся, им смех, а мне горе; но так и быть: апостол Павел говорит в одном из своих посланий, что лучше взять себе жену, чем идти в геенну и во огнь вечный, — обнимаю и поздравляю тебя — рекомендуй меня баронессе Дельвиг.
Baron Anton Antonovich Delvig (1798-1831) has the same first name as Anton Pavlovich Chekhov (1860-1904). Chekhov's story Step' ("The Steppe," 1888) brings to mind mirskaya step' (the mundane steppe) in Pushkin's poem "Three Springs" and "the sandy wastes of time" in Arnor's poem about the miragarl. In Chekhov’s Skuchnaya istoriya (“A Dreary Story,” 1889) the old Professor says that he is vynosliv, kak verblyud (has the power of endurance of a camel):
Есть в России заслуженный профессор Николай Степанович такой-то, тайный советник и кавалер; у него так много русских и иностранных орденов, что когда ему приходится надевать их, то студенты величают его иконостасом. Знакомство у него самое аристократическое; по крайней мере за последние 25—30 лет в России нет и не было такого знаменитого ученого, с которым он не был бы коротко знаком. Теперь дружить ему не с кем, но если говорить о прошлом, то длинный список его славных друзей заканчивается такими именами, как Пирогов, Кавелин и поэт Некрасов, дарившие его самой искренней и теплой дружбой. Он состоит членом всех русских и трех заграничных университетов. И прочее, и прочее. Всё это и многое, что еще можно было бы сказать, составляет то, что называется моим именем.
Это мое имя популярно. В России оно известно каждому грамотному человеку, а за границею оно упоминается с кафедр с прибавкою известный и почтенный. Принадлежит оно к числу тех немногих счастливых имен, бранить которые или упоминать их всуе, в публике и в печати считается признаком дурного тона. Так это и должно быть. Ведь с моим именем тесно связано понятие о человеке знаменитом, богато одаренном и несомненно полезном. Я трудолюбив и вынослив, как верблюд, а это важно, и талантлив, а это еще важнее. К тому же, к слову сказать, я воспитанный, скромный и честный малый. Никогда я не совал своего носа в литературу и в политику, не искал популярности в полемике с невеждами, не читал речей ни на обедах, ни на могилах своих товарищей... Вообще на моем ученом имени нет ни одного пятна и пожаловаться ему не на что. Оно счастливо.
Носящий это имя, то есть я, изображаю из себя человека 62 лет, с лысой головой, с вставными зубами и с неизлечимым tic'ом. Насколько блестяще и красиво мое имя, настолько тускл и безобразен я сам. Голова и руки у меня трясутся от слабости; шея, как у одной тургеневской героини, похожа на ручку контрабаса, грудь впалая, спина узкая. Когда я говорю или читаю, рот у меня кривится в сторону; когда улыбаюсь — всё лицо покрывается старчески мертвенными морщинами. Ничего нет внушительного в моей жалкой фигуре; только разве когда бываю я болен tic'ом, у меня появляется какое-то особенное выражение, которое у всякого, при взгляде на меня, должно быть, вызывает суровую внушительную мысль: «По-видимому, этот человек скоро умрет».
There is in Russia an emeritus Professor Nikolay Stepanovich, a chevalier and privy councilor; he has so many Russian and foreign decorations that when he has occasion to put them on the students nickname him "The Ikonstand." His acquaintances are of the most aristocratic; for the last twenty-five or thirty years, at any rate, there has not been one single distinguished man of learning in Russia with whom he has not been intimately acquainted. There is no one for him to make friends with nowadays; but if we turn to the past, the long list of his famous friends winds up with such names as Pirogov, Kavelin, and the poet Nekrasov, all of whom bestowed upon him a warm and sincere affection. He is a member of all the Russian and of three foreign universities. And so on, and so on. All that and a great deal more that might be said makes up what is called my "name."
That is my name as known to the public. In Russia it is known to every educated man, and abroad it is mentioned in the lecture-room with the addition "honored and distinguished." It is one of those fortunate names to abuse which or to take which in vain, in public or in print, is considered a sign of bad taste. And that is as it should be. You see, my name is closely associated with the conception of a highly distinguished man of great gifts and unquestionable usefulness. I have the industry and power of endurance of a camel, and that is important, and I have talent, which is even more important. Moreover, while I am on this subject, I am a well-educated, modest, and honest fellow. I have never poked my nose into literature or politics; I have never sought popularity in polemics with the ignorant; I have never made speeches either at public dinners or at the funerals of my friends ... In fact, there is no slur on my learned name, and there is no complaint one can make against it. It is fortunate.
The bearer of that name, that is I, see myself as a man of sixty-two, with a bald head, with false teeth, and with an incurable tic douloureux. I am myself as dingy and unsightly as my name is brilliant and splendid. My head and my hands tremble with weakness; my neck, as Turgenev says of one of his heroines, is like the handle of a double bass; my chest is hollow; my shoulders narrow; when I talk or lecture, my mouth turns down at one corner; when I smile, my whole face is covered with aged-looking, deathly wrinkles. There is nothing impressive about my pitiful figure; only, perhaps, when I have an attack of tic douloureux my face wears a peculiar expression, the sight of which must have roused in every one the grim and impressive thought, "Evidently that man will soon die." (Chapter I)
Describing his lecture, the old Professor mentions trista glaz (three hundred eyes) of his students:
Хороший дирижер, передавая мысль композитора, делает сразу двадцать дел: читает партитуру, машет палочкой, следит за певцом, делает движение в сторону то барабана, то валторны и проч. То же самое и я, когда читаю. Предо мною полтораста лиц, не похожих одно на другое, и триста глаз, глядящих мне прямо в лицо. Цель моя — победить эту многоголовую гидру. Если я каждую минуту, пока читаю, имею ясное представление о степени ее внимания и о силе разумения, то она в моей власти. Другой мой противник сидит во мне самом. Это — бесконечное разнообразие форм, явлений и законов и множество ими обусловленных своих и чужих мыслей. Каждую минуту я должен иметь ловкость выхватывать из этого громадного материала самое важное и нужное и так же быстро, как течет моя речь, облекать свою мысль в такую форму, которая была бы доступна разумению гидры и возбуждала бы ее внимание, причем надо зорко следить, чтобы мысли передавались не по мере их накопления, а в известном порядке, необходимом для правильной компоновки картины, какую я хочу нарисовать. Далее я стараюсь, чтобы речь моя была литературна, определения кратки и точны, фраза возможно проста и красива. Каждую минуту я должен осаживать себя и помнить, что в моем распоряжении имеются только час и сорок минут. Одним словом, работы немало. В одно и то же время приходится изображать из себя и ученого, и педагога, и оратора, и плохо дело, если оратор победит в вас педагога и ученого, или наоборот.
A good conductor, interpreting the thought of the composer, does twenty things at once: reads the score, waves his baton, watches the singer, makes a motion sideways, first to the drum then to the wind-instruments, and so on. I do just the same when I lecture. Before me a hundred and fifty faces, all unlike one another; three hundred eyes all looking straight into my face. My object is to dominate this many-headed monster. If every moment as I lecture I have a clear vision of the degree of its attention and its power of comprehension, it is in my power. The other foe I have to overcome is in myself. It is the infinite variety of forms, phenomena, laws, and the multitude of ideas of my own and other people's conditioned by them. Every moment I must have the skill to snatch out of that vast mass of material what is most important and necessary, and, as rapidly as my words flow, clothe my thought in a form in which it can be grasped by the monster's intelligence, and may arouse its attention, and at the same time one must keep a sharp lookout that one's thoughts are conveyed, not just as they come, but in a certain order, essential for the correct composition of the picture I wish to sketch. Further, I endeavor to make my diction literary, my definitions brief and precise, my wording, as far as possible, simple and eloquent. Every minute I have to pull myself up and remember that I have only an hour and forty minutes at my disposal. In short, one has one's work cut out. At one and the same minute one has to play the part of savant and teacher and orator, and it's a bad thing if the orator gets the upper hand of the savant or of the teacher in one, or vice versa. (ibid.)
Describing his insomnia, the old Professor mentions a novel with the strange title that he mechanically read through in one night, O chyom pela lastochka ("About What the Swallow was Singing"):
Что касается моего теперешнего образа жизни, то прежде всего я должен отметить бессонницу, которою страдаю в последнее время. Если бы меня спросили: что составляет теперь главную и основную черту твоего существования? Я ответил бы: бессонница. Как и прежде, по привычке, ровно в полночь я раздеваюсь и ложусь в постель. Засыпаю я скоро, но во втором часу просыпаюсь, и с таким чувством, как будто совсем не спал. Приходится вставать с постели и зажигать лампу. Час или два я хожу из угла в угол по комнате и рассматриваю давно знакомые картины и фотографии. Когда надоедает ходить, сажусь за свой стол. Сижу я неподвижно, ни о чем не думая и не чувствуя никаких желаний; если передо мной лежит книга, то машинально я придвигаю ее к себе и читаю без всякого интереса. Так, недавно в одну ночь я прочел машинально целый роман под странным названием: «О чем пела ласточка». Или же я, чтобы занять свое внимание, заставляю себя считать до тысячи, или воображаю лицо кого-нибудь из товарищей и начинаю вспоминать: в каком году и при каких обстоятельствах он поступил на службу? Люблю прислушиваться к звукам. То за две комнаты от меня быстро проговорит что-нибудь в бреду моя дочь Лиза, то жена пройдет через залу со свечой и непременно уронит коробку со спичками, то скрипнет рассыхающийся шкап или неожиданно загудит горелка в лампе — и все эти звуки почему-то волнуют меня.
As regards my present manner of life, I must give a foremost place to the insomnia from which I have suffered of late. If I were asked what constituted the chief and fundamental feature of my existence now, I should answer, Insomnia. As in the past, from habit I undress and go to bed exactly at midnight. I fall asleep quickly, but before two o'clock I wake up and feel as though I had not slept at all. Sometimes I get out of bed and light a lamp. For an hour or two I walk up and down the room looking at the familiar photographs and pictures. When I am weary of walking about, I sit down to my table. I sit motionless, thinking of nothing, conscious of no inclination; if a book is lying before me, I mechanically move it closer and read it without any interest -- in that way not long ago I mechanically read through in one night a whole novel, with the strange title "About What the Swallow was Singing"; or to occupy my attention I force myself to count to a thousand; or I imagine the face of one of my colleagues and begin trying to remember in what year and under what circumstances he entered the service. I like listening to sounds. Two rooms away from me my daughter Liza says something rapidly in her sleep, or my wife crosses the drawing-room with a candle and invariably drops the matchbox; or a warped cupboard creaks; or the burner of the lamp suddenly begins to hum -- and all these sounds, for some reason, excite me. (ibid.)
The “real” name of both Sybil Shade (the poet’s wife whom Kinbote calls “Sybil Swallow”) and Queen Disa (the wife of Charles the Beloved) seems to be Sofia Botkin, born Lastochkin. Queen Disa is a cross between Leonardo’s Mona Lisa and Desdemona, Othello’s wife in Shakespeare’s Othello. In Chekhov’s story Liza is the name of the old Professor’s daughter. Describing his courtship, the Professor compares himself to Othello and his wife to Desdemona:
Я слушаю, машинально поддакиваю и, вероятно, оттого, что не спал ночь, странные, ненужные мысли овладевают мной. Я смотрю на свою жену и удивляюсь, как ребенок. В недоумении я спрашиваю себя: неужели эта старая, очень полная, неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и страха перед куском хлеба со взглядом, отуманенным постоянными мыслями о долгах и нужде, умеющая говорить только о расходах и улыбаться только дешевизне — неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею, которую я страстно полюбил за хороший, ясный ум, за чистую душу, красоту и, как Отелло Дездемону, за «состраданье» к моей науке? Неужели это та самая жена моя Варя, которая когда-то родила мне сына?
I listen, mechanically assent, and probably because I have had a bad night, strange and inappropriate thoughts intrude themselves upon me. I gaze at my wife and wonder like a child. I ask myself in perplexity, is it possible that this old, very stout, ungainly woman, with her dull expression of petty anxiety and alarm about daily bread, with eyes dimmed by continual brooding over debts and money difficulties, who can talk of nothing but expenses and who smiles at nothing but things getting cheaper -- is it possible that this woman is no other than the slender Varya whom I fell in love with so passionately for her fine, clear intelligence, for her pure soul, her beauty, and, as Othello his Desdemona, for her "sympathy" for my studies? Could that woman be no other than the Varya who had once borne me a son? (ibid.)
According to the old Professor, he wrote his first love letter to his wife on a page headed "Historia morbi:"
В без четверти десять нужно идти к моим милым мальчикам читать лекцию. Одеваюсь и иду по дороге, которая знакома мне уже 30 лет и имеет для меня свою историю. Вот большой серый дом с аптекой; тут когда-то стоял маленький домик, а в нем была портерная; в этой портерной я обдумывал свою диссертацию и написал первое любовное письмо к Варе. Писал карандашом, на листе с заголовком «Historia morbi». Вот бакалейная лавочка; когда-то хозяйничал в ней жидок, продававший мне в долг папиросы, потом толстая баба, любившая студентов за то, что «у каждого из них мать есть»; теперь сидит рыжий купец, очень равнодушный человек, пьющий чай из медного чайника. А вот мрачные, давно не ремонтированные университетские ворота; скучающий дворник в тулупе, метла, кучи снега... На свежего мальчика, приехавшего из провинции и воображающего, что храм науки в самом деле храм, такие ворота не могут произвести здорового впечатления. Вообще ветхость университетских построек, мрачность коридоров, копоть стен, недостаток света, унылый вид ступеней, вешалок и скамей в истории русского пессимизма занимают одно из первых мест на ряду причин предрасполагающих... Вот и наш сад. С тех пор, как я был студентом, он, кажется, не стал ни лучше, ни хуже. Я его не люблю. Было бы гораздо умнее, если бы вместо чахоточных лип, желтой акации и редкой, стриженой сирени росли тут высокие сосны и хорошие дубы. Студент, настроение которого в большинстве создается обстановкой, на каждом шагу, там, где он учится, должен видеть перед собою только высокое, сильное и изящное... Храни его бог от тощих деревьев, разбитых окон, серых стен и дверей, обитых рваной клеенкой.
At a quarter to ten I have to go and give a lecture to my dear boys. I dress and walk along the road which I have known for thirty years, and which has its history for me. Here is the big grey house with the chemist's shop; at this point there used to stand a little house, and in it was a beershop; in that beershop I thought out my thesis and wrote my first love-letter to Varya. I wrote it in pencil, on a page headed "Historia morbi." Here there is a grocer's shop; at one time it was kept by a little Jew, who sold me cigarettes on credit; then by a fat peasant woman, who liked the students because "every one of them has a mother"; now there is a red-haired shopkeeper sitting in it, a very stolid man who drinks tea from a copper teapot. And here are the gloomy gates of the University, which have long needed doing up; I see the bored porter in his sheep-skin, the broom, the drifts of snow ... On a boy coming fresh from the provinces and imagining that the temple of science must really be a temple, such gates cannot make a healthy impression. Altogether the dilapidated condition of the University buildings, the gloominess of the corridors, the griminess of the walls, the lack of light, the dejected aspect of the steps, the hat-stands and the benches, take a prominent position among predisposing causes in the history of Russian pessimism ... Here is our garden ... I fancy it has grown neither better nor worse since I was a student. I don't like it. It would be far more sensible if there were tall pines and fine oaks growing here instead of sickly-looking lime-trees, yellow acacias, and skimpy pollard lilacs. The student whose state of mind is in the majority of cases created by his surroundings, ought in the place where he is studying to see facing him at every turn nothing but what is lofty, strong and elegant ... God preserve him from gaunt trees, broken windows, grey walls, and doors covered with torn American leather! (ibid.)
Historia morbi (history of disease) brings to mind a volume of Historia Zemblica mentioned by Kinbote in the same note of his Commentary:
The forty days between Queen Blenda's death and his coronation was perhaps the most trying stretch of time in his life. He had had no love for his mother, and the hopeless and helpless remorse he now felt degenerated into a sickly physical fear of her phantom. The Countess, who seemed to be near him, to be rustling at his side, all the time, had him attend table-turning seances with an experienced American medium, seances at which the Queen's spirit, operating the same kind of planchette she had used in her lifetime to chat with Thormodus Torfaeus and A. R. Wallace, now briskly wrote in English: "Charles take take cherish love flower flower flower." An old psychiatrist so thoroughly bribed by the Countess as to look, even on the outside, like a putrid pear, assured him that his vices had subconsciously killed his mother and would continue "to kill her in him" if he did not renounce sodomy. A palace intrigue is a special spider that entangles you more nastily at every desperate jerk you try. Our Prince was young, inexperienced, and half-frenzied with insomnia. He hardly struggled at all. The Countess spent a fortune on buying his kamergrum (groom of the chamber), his bodyguard, and even the greater part of the Court Chamberlain. She took to sleeping in a small antechamber next to his bachelor bedroom, a splendid spacious circular apartment at the top of the high and massive South West Tower. This had been his father's retreat and was still connected by a jolly chute in the wall with a round swimming pool in the hall below, so that the young Prince could start the day as his father used to start it by slipping open a panel beside his army cot and rolling into the shaft whence he whizzed down straight into bright water. For other needs than sleep Charles Xavier had installed in the middle of the Persian rug-covered floor a so-called patifolia, that is, a huge, oval, luxuriously flounced, swansdown pillow the size of a triple bed. It was in this ample nest that Fleur now slept, curled up in its central hollow, under a coverlet of genuine giant panda fur that had just been rushed from Tibet by a group of Asiatic well-wishers on the occasion of his ascension to the throne. The antechamber, where the Countess was ensconced, had its own inner staircase and bathroom, but also communicated by means of a sliding door with the West Gallery. I do not know what advice or command her mother had given Fleur; but the little thing proved a poor seducer. She kept trying, as one quietly insane, to mend a broken viola d'amore or sat in dolorous attitudes comparing two ancient flutes, both sad-tuned and feeble. Meantime, in Turkish garb, he lolled in his father's ample chair, his legs over its arm, flipping through a volume of Historia Zemblica, copying out passages and occasionally fishing out of the nether recesses of his seat a pair of old-fashioned motoring goggles, a black opal ring, a ball of silver chocolate wrapping, or the star of a foreign order. (note to Line 80)
In Canto Two of his poem Shade describes his wooing and calls himself “uncouth, hysterical John Shade:”
Come and be worshiped, come and be caressed,
My dark Vanessa, crimson-barred, my blest
My Admirable butterfly! Explain
How could you, in the gloam of Lilac Lane,
Have let uncouth, hysterical John Shade
Blubber your face, and ear, and shoulder blade? (ll. 269-274)
At the end of his poem Shade mentions a dark Vanessa with a crimson band again:
A dark Vanessa with a crimson band
Wheels in the low sun, settles on the sand
And shows its ink-blue wingtips flecked with white.
And through the flowing shade and ebbing light
A man, unheedful of the butterfly -
Some neighbor's gardener, I guess - goes by
Trundling an empty barrow up the lane. (ll. 993-999)
Shade’s poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade’s poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). Dvoynik (“The Double,” 1862) is a poem by Polonski. At the beginning of his story Schast’ye (“Happiness,” 1887) dedicated to Polonski Chekhov mentions otara ovets (a large flock of sheep):
У широкой степной дороги, называемой большим шляхом, ночевала отара овец. Стерегли ее два пастуха. Один, старик лет восьмидесяти, беззубый, с дрожащим лицом, лежал на животе у самой дороги, положив локти на пыльные листья подорожника; другой — молодой парень, с густыми черными бровями и безусый, одетый в рядно, из которого шьют дешевые мешки, лежал на спине, положив руки под голову, и глядел вверх на небо, где над самым его лицом тянулся Млечный путь и дремали звезды.
FLOCK of sheep was spending the night on the broad steppe road that is called the great highway. Two shepherds were guarding it. One, a toothless old man of eighty, with a tremulous face, was lying on his stomach at the very edge of the road, leaning his elbows on the dusty leaves of a plantain; the other, a young fellow with thick black eyebrows and no moustache, dressed in the coarse canvas of which cheap sacks are made, was lying on his back, with his arms under his head, looking upwards at the sky, where the stars were slumbering and the Milky Way lay stretched exactly above his face.
Otara (a large flock) brings to mind Otar, the lover of the sisters Fifalda (who becomes Otar’s wife) and Fleur de Fyler. Fifalda is Old English for “butterfly.” Verbalala hints at verblyud (camel), but it also brings to mind Chekhov’s story Verba (“The Willow,” 1883). The action in it begins on verbnoe voskresen’ye (Palm Sunday):
Лет 30 тому назад, в вербное воскресенье, в день именин старухи-вербы, старик сидел на своем месте, глядел на весну и удил... Кругом было тихо, как всегда... Слышался только шёпот стариков, да изредка всплескивала гуляющая рыба. Старик удил и ждал полдня. В полдень он начинал варить уху. Когда тень вербы начинала отходить от того берега, наступал полдень.
Время Архип узнавал еще и по почтовым звонкам. Ровно в полдень через плотину проезжала Т—я почта.
In Chekhov's story the coachman kills the postman, robs him and, when he is exposed, drowns himself in the river. In Chekhov's story Tysyacha odna strast’, ili Strashnaya noch’ (“A Thousand and One Passions, or The Terrible Night,” 1880), a parody of Gothic story, the narrator kills his cocher (coachman). In Pushkin's story Telega zhizni ("The Coach of Life," 1823) yamshchik (the coachman) is sedoe Vremya (gray Time):
Хоть тяжело под час в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезит с облучка.
С утра садимся мы в телегу;
Мы рады голову сломать
И, презирая лень и негу,
Кричим: пошел!......
Но в полдень нет уж той отваги;
Порастрясло нас; нам страшней
И косогоры и овраги;
Кричим: полегче, дуралей!
Катит по прежнему телега;
Под вечер мы привыкли к ней
И дремля едем до ночлега -
А время гонит лошадей.
Although her load is sometimes heavy,
The coach moves at an easy pace;
The dashing driver, gray-haired time
Drives on, secure upon his box.
At dawn we gaily climb aboard her
We're ready for a crazy ride,
And scorning laziness and languor,
We shout: "Get on, there! Don't delay!'
But midday finds our courage wane,
We're shaken now: and at this hour
Both hills and dales inspire dread.
We shout: "Hold on, drive slower, fool!"
The coach drives on just as before;
By eve we are used to it,
And doze as we attain our inn.
While Time just drives the horses on.
The old Professor in Chekhov’s “Dreary Story” is sixty-two and he knows that he will soon die. Shade is killed by Gradus on July 21, 1959, sixteen days after his sixty-first birthday. Shade’s birthday, July 5, is also Kinbote’s and Gradus’ birthday (while Shade was born in 1898, Kinbote and Gradus were born in 1915). The three main characters in Pale Fire, the poet Shade, his commentator Kinbote and his murderer Gradus seem to represent three different aspects of mad Botkin’s personality. An American scholar of Russian descent, Professor Vsevolod Botkin went mad and became Shade, Kinbote and Gradus after the tragic death of his daughter Nadezhda (Hazel Shade’s “real” name). There is a hope that, when Kinbote completes his work on Shade’s poem and commits suicide (on Oct. 19, 1959, the anniversary of Pushkin’s Lyceum), Botkin, like Count Vorontsov (a target of Pushkin’s epigrams, “half-milord, half-merchant, etc.”), will be full again.
In a letter of December 27, 1889, to Suvorin (the owner and editor of Novoe vremya, "The New Time," a reactionary newspaper) Chekhov mentions Dr Botkin who just died:
Где вырождение и апатия, там половое извращение, холодный разврат, выкидыши, ранняя старость, брюзжащая молодость, там падение искусств, равнодушие к науке, там несправедливость во всей своей форме. Общество, которое не верует в бога, но боится примет и чёрта, которое отрицает всех врачей и в то же время лицемерно оплакивает Боткина и поклоняется Захарьину, не смеет и заикаться о том, что оно знакомо с справедливостью.
Wherever there is degeneration and apathy, there also is sexual perversion, cold depravity, miscarriage, premature old age, grumbling youth, there is a decline in the arts, indifference to science, and injustice in all its forms. The society that does not believe in God but fears bad tokens and the devil, that denies all physicians while hypocritically bewailing Botkin and worshipping Zakharyin, such a society simply has no right to say that it is familiar with justice.
In the same letter to Suvorin Chekhov pairs Tolstoy with Bourget and mentions the non-existent demigod Sixte (the main character in Bourget’s novel Le Disciple, 1889) and “psychological” experiments:
Когда я в одном из своих последних писем писал Вам о Бурже и Толстом, то меньше всего думал о прекрасных одалисках и о том, что писатель должен изображать одни только тихие радости. Я хотел только сказать, что современные лучшие писатели, которых я люблю, служат злу, так как разрушают. Одни из них, как Толстой, говорят: «не употребляй женщин, потому что у них бели; жена противна, потому что у неё пахнет изо рта; жизнь — это сплошное лицемерие и обман, так как человек по утрам ставит себе клистир, а перед смертью с трудом сидит на судне, причем видит свои исхудалые ляжки». Другие же, еще не импотенты, не пресыщенные телом, но уж пресыщенные духом, изощряют свою фантазию до зеленых чёртиков и изобретают несуществующего полубога Сикста и «психологические» опыты. Правда, Бурже приделал благополучный конец, но этот банальный конец скоро забывается, и в памяти остаются только Сикст и «опыты», которые убивают сразу сто зайцев: компрометируют в глазах толпы науку, которая, подобно жене Цезаря, не должна быть подозреваема, и третируют с высоты писательского величия совесть, свободу, любовь, честь, нравственность, вселяя в толпу уверенность, что всё это, что сдерживает в ней зверя и отличает её от собаки и что добыто путем вековой борьбы с природою, легко может быть дискредитировано «опытами», если не теперь, то в будущем.
According to Chekhov, the best contemporary writers whom he loves do evil, because they destroy. In VN’s novel Ada (1969) Van Veen (the narrator and main character) also pairs Leo Tolstoy with Paul Bourget:
Arch and grandiloquent, Ada would be describing a dream, a natural history wonder, a special belletristic device — Paul Bourget’s ‘monologue intérieur’ borrowed from old Leo — or some ludicrous blunder in the current column of Elsie de Nord, a vulgar literary demimondaine who thought that Lyovin went about Moscow in a nagol’nïy tulup, ‘a muzhik’s sheepskin coat, bare side out, bloom side in,’ as defined in a dictionary our commentator produced like a conjurer, never to be procurable by Elsies. (1.10)
The critic’s name hints at Elsinore, the royal castle in Shakespeare’s Hamlet. In his famous monologue (3.1) Hamlet mentions a bare bodkin. In the Index entry on Botkin, V. Kinbote mentions “botkin or bodkin, a Danish stiletto.”
In "The Dreary Story" the old Professor mentions Hamlet's monologue "To be or not to be:"
В молодости я часто посещал театр, и теперь раза два в год семья берет ложу и возит меня «проветрить». Конечно, этого недостаточно, чтобы иметь право судить о театре, но я скажу о нем немного. По моему мнению, театр не стал лучше, чем он был 30—40 лет назад. По-прежнему ни в театральных коридорах, ни в фойе я никак не могу найти стакана чистой воды. По-прежнему капельдинеры штрафуют меня за мою шубу на двугривенный, хотя в ношении теплого платья зимою нет ничего предосудительного. По-прежнему в антрактах играет без всякой надобности музыка, прибавляющая к впечатлению, получаемому от пьесы, еще новое, непрошенное. По-прежнему мужчины в антрактах ходят в буфет пить спиртные напитки. Если не видно прогресса в мелочах, то напрасно я стал бы искать его и в крупном. Когда актер, с головы до ног опутанный театральными традициями и предрассудками, старается читать простой, обыкновенный монолог «Быть или не быть» не просто, а почему-то непременно с шипением и с судорогами во всем теле, или когда он старается убедить меня во что бы то ни стало, что Чацкий, разговаривающий много с дураками и любящий дуру, очень умный человек и что «Горе от ума» не скучная пьеса, то на меня от сцены веет тою же самой рутиной, которая скучна мне была еще 40 лет назад, когда меня угощали классическими завываниями и биением по персям. И всякий раз выхожу я из театра консервативным более, чем когда вхожу туда.
In my youth I often visited the theatre, and now my family takes a box twice a year and carries me off for a little distraction. Of course, that is not enough to give me the right to judge of the theatre. In my opinion the theatre has become no better than it was thirty or forty years ago. Just as in the past, I can never find a glass of clean water in the corridors or foyers of the theatre. Just as in the past, the attendants fine me twenty kopecks for my fur coat, though there is nothing reprehensible in wearing a warm coat in winter. As in the past, for no sort of reason, music is played in the intervals, which adds something new and uncalled-for to the impression made by the play. As in the past, men go in the intervals and drink spirits in the buffet. If no progress can be seen in trifles, I should look for it in vain in what is more important. When an actor wrapped from head to foot in stage traditions and conventions tries to recite a simple ordinary speech, "To be or not to be," not simply, but invariably with the accompaniment of hissing and convulsive movements all over his body, or when he tries to convince me at all costs that Chatski, who talks so much with fools and is in love with a stupid girl, is a very clever man, and that Woe from Wit is not a dull play, the stage gives me the same feeling of conventionality which bored me so much forty years ago when I was regaled with the classical howling and beating on the breast. And every time I come out of the theatre more conservative than I go in. (Chapter II)
In Griboedov's play Gore ot uma ("Woe from Wit," 1824) Chatski is in love with Famusov's daughter Sofia. According to the old Professor, the stage gives him the same feeling of conventionality which bored him so much forty years ago. In Canto Two of his poem Shade says that he and his wife have been married forty years:
We have been married forty years. At least
Four thousand times your pillow has been creased
By our two heads. Four hundred thousand times
The tall clock with the hoarse Westminster chimes
Has marked our common hour. How many more
Free calendars shall grace the kitchen door? (ll. 275-280)
In Pushkin's Eugene Onegin (Two: III: 3) Onegin's uncle for forty years or so squabbled with his housekeeper:
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с ключницей бранился,
В окно смотрел и мух давил.
Все было просто: пол дубовый,
Два шкафа, стол, диван пуховый,
Нигде ни пятнышка чернил.
Онегин шкафы отворил;
В одном нашел тетрадь расхода,
В другом наливок целый строй,
Кувшины с яблочной водой
И календарь осьмого года:
Старик, имея много дел,
В иные книги не глядел.
He settled in that chamber where the rural
old-timer had for forty years or so
squabbled with his housekeeper,
looked through the window, and squashed flies.
It all was plain: a floor of oak, two cupboards,
a table, a divan of down,
and not an ink speck anywhere. Onegin
opened the cupboards; found in one
a notebook of expenses and in the other
a whole array of fruit liqueurs,
pitchers of eau-de-pomme,
and the calendar for eighteen-eight:
having a lot to do, the old man never
looked into any other books.
In Chapter Six (XXXIX: 10) of EO Pushkin says that, had Lenski not been killed in his duel with Onegin, he would perhaps have had the gout at forty:
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.
Прошли бы юношества лета:
В нем пыл души бы охладел.
Во многом он бы изменился,
Расстался б с музами, женился,
В деревне, счастлив и рогат,
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы жизнь на самом деле,
Подагру б в сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел,
И наконец в своей постеле
Скончался б посреди детей,
Плаксивых баб и лекарей.
And then again: perhaps,
an ordinary lot awaited
the poet. Years of youth would have elapsed:
in him the soul's fire would have cooled.
He would have changed in many ways,
have parted with the Muses, married,
up in the country, happy and cornute,
have worn a quilted dressing gown;
learned life in its reality,
at forty, had the gout,
drunk, eaten, moped, got fat, decayed,
and in his bed, at last,
died in the midst of children,
weepy females, and medicos.
The Duel (1891) is a story by Chekhov. Like Chekhov, Kinbote and Gradus die aged forty-four.
Nikolay Stepanovich takoy-to (so and so), the old Professor in Chekhov's story, has the same name-and-patronymic as Gumilyov (1886-1921), the poet who was executed by the Bolsheviks. In his poem Eva i Lilit ("Eve and Lilith," 1911) Gumilyov mentions stado ovets (flock of sheep):
Ты не знаешь сказанья о деве Лилит,
С кем был счастлив в раю первозданном Адам,
Но ты всё ж из немногих, чьё сердце болит
По душе окрылённой и вольным садам.
Ты об Еве слыхала, конечно, не раз,
О праматери Еве, хранящей очаг,
Но с какой-то тревогой… И этот рассказ
Для тебя был смешное безумье и мрак.
У Лилит — недоступных созвездий венец,
В её странах алмазные солнца цветут:
А у Евы — и дети, и стадо овец,
В огороде картофель, и в доме уют.
Ты ещё не узнала себя самоё.
Ева ты — иль Лилит? О, когда он придёт,
Тот, кто робкое, жадное сердце твоё
Без дорог унесёт в зачарованный грот.
Он умеет блуждать под уступами гор
И умеет спускаться на дно пропастей,
Не цветок — его сердце, оно — метеор,
И в душе его звёздно от дум и страстей.
Если надо, он царство тебе покорит,
Если надо, пойдёт с воровскою сумой,
Но всегда и повсюду — от Евы Лилит, —
Он тебя сохранит от тебя же самой.
In his poems Florentsiya ("Florence," 1913) and Ot'yezzhayushchemu ("To the Departing Man," 1913) Gumilyov mentions the Arno (the river that flows in Florence). In "Florence" Gumilyov mentions Leda, the lost painting of Leonardo da Vinci:
О сердце, ты неблагодарно!
Тебе — и розовый миндаль,
И горы, вставшие над Арно,
И запах трав, и в блесках даль.
Но, тайновидец дней минувших,
Твой взор мучительно следит
Ряды в бездонном потонувших,
Тебе завещанных обид.
Тебе нужны слова иные.
Иная, страшная пора.
…Вот грозно встала Синьория
И перед нею два костра.
Один, как шкура леопарда,
Разнообразьем вечно нов.
Там гибнет «Леда» Леонардо
Средь благовоний и шелков.
Другой, зловещий и тяжёлый,
Как подобравшийся дракон,
Шипит: «Вотще Савонароллой
Мой дом державный потрясён».
Они ликуют, эти звери,
А между них, потупя взгляд,
Изгнанник бедный, Алигьери,
Стопой неспешной сходит в Ад.
Tremkin (the dream king) in Arnor's poem about the miragarl brings to mind Anna Akmatov's poem Seroglazyi korol' ("The Gray-Eyed King," 1910). Anna Akhmatov was Gumilyov's wife. In VN's novel Pnin (1957) Liza Bogolepov (Pnin's former wife) writes poetry imitating Anna Akhmatov. Pnin's father, Pavel Pnin, was an eye specialist. In Chekhov's "Dreary Story" the old Professor adopted Katya, the daughter of his colleague, the oculist. According to Kinbote, Professor Pnin (the Head of the bloated Russian Department at Wordsmith University) is a regular martinet in regard to his underlings:
Speaking of the Head of the bloated Russian Department, Prof. Pnin, a regular martinet in regard to his underlings (happily, Prof. Botkin, who taught in another department, was not subordinated to that grotesque "perfectionist"): "How odd that Russian intellectuals should lack all sense of humor when they have such marvelous humorists as Gogol, Dostoevski, Chekhov, Zoshchenko, and those joint authors of genius Ilf and Petrov." (note to Line 172)
In Ilf and Petrov's novel Dvenadtsat' stuliev ("The Twelve Chairs," 1928) Bender and Vorob'yaninov watch an avant-garde stage version of Gogol's play Zhenit'ba ("The Wedding," 1835) in the Columbus Theater in which the actor who plays Kochkaryov (a character in Gogol's play) arrives apparently on a camel:
Публика покорилась. Свет так и не зажигался до конца акта. В полной темноте гремели барабаны. С фонарями прошел отряд военных в форме гостиничных швейцаров. Потом, как видно, на верблюде, приехал Кочкарёв. Судить обо всём этом можно было из следующего диалога:
— Фу, как ты меня испугал! А ещё на верблюде приехал!
— Ах, ты заметил, несмотря на темноту?! А я хотел преподнести тебе сладкое вер-блюдо!
The audience gave in. The lights did not go up again until the end of the act. The drums rolled in complete darkness. A squad of soldiers dressed as hotel doormen passed by, carrying torches. Then Kochkaryov arrived, apparently on a camel. This could only be judged from the following dialogue.
“Ouch, how you frightened me! And you came on a camel, too."
"Ah, so you noticed, despite the darkness. I wanted to bring you a fragrant camellia!" (chapter 30)
Kochkaryov's pun, sladkoe ver-blyudo (a sweet verb-meal), brings to mind verbalala. In Ilf and Petrov's novel Zolotoy Telyonok ("The Golden Calf," 1931) Bender and Koreyko cross the desert on camels. Alexander Ivanovich Koreyko (a secret Soviet millionaire) has the same name and patronymic as Luzhin, the main character in VN's novel Zashchita Luzhina ("The Luzhin Defence," 1930). A writer of books for children, Luzhin's father is the author of Priklyucheniya Antoshi ("The Adventures of Antosha") and Luzhin's schoolmates call little Luzhin "Antosha."
At the end of "The Golden Calf" Bender compares himself to Eugene Onegin:
- Да, - ответил Остап, - я типичный Евгений Онегин, он же рыцарь, лишенный наследства советской властью.
Yes,” agreed Ostap, “I’m your typical Eugene Onegin, also known as a knight who’s been disinherited by the Soviet regime.”
and to Apostle Paul:
- Увели девушку! - пробормотал он на улице. - Прямо из стойла увели. Фемиди! Немезиди! Представитель коллектива Фемиди увел у единоличника-миллионера... И тут с потрясающей ясностью и чистотой Бендер вспомнил, что никакого миллиона у него не имеется. Додумывал он эту мысль уже на бегу, разгребая руками прохожих, как пловец воду в состязании на побитие мирового рекорда. - Тоже, апостол Павел нашелся, - шептал он, перепрыгивая через клумбы городского сада. - Бессребреник, с-сукин сын! Менонит проклятый, адвентист седьмого дня! Дурак! Если они уже отправили посылку - повешусь! Убивать надо таких толстовцев!
“They snatched my girl!” he muttered outside. “Straight from her stable! Femidi! Nemesidi! Femidi, representing the collective, snatched from a lone millionaire...” And that was when Bender remembered with striking clarity and certainty that he no longer had the million. He kept turning this thought over while he was already running, slicing through the crowd like a swimmer who is trying to break the world record slices through the water. “Look at this self-appointed St. Paul,” he g surname rumbled, leaping across flower beds in the city park. “Money means nothing to this s-son of a bitch! A goddamn Mennonite, a Seventh-day Adventist! If the parcel is already gone—I’ll hang myself! Those Tolstoyan idealists ought to be killed on the spot!” (Chapter XXXV)
The surname Femidi hints at Themis ("divine law"). Kinbote's landlord, Judge Goldsworth is an authority on Roman law and distinguished judge.