According to Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade’s mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla), the maiden name of Shade's wife Sybil, Irondell, comes from hirondelle (Fr., "swallow"):
John Shade's wife, née Irondell (which comes not from a little valley yielding iron ore but from the French for "swallow"). She was a few months his senior. I understand she came of Canadian stock, as did Shade's maternal grandmother (a first cousin of Sybil's grandfather, if I am not greatly mistaken).
From the very first I tried to behave with the utmost courtesy toward my friend's wife, and from the very first she disliked and distrusted me. I was to learn later that when alluding to me in public she used to call me "an elephantine tick; a king-sized botfly; a macaco worm; the monstrous parasite of a genius." I pardon her - her and everybody. (note to Line 247)
L’Hirondelle is a sonnet by Théophile Gautier:
Je suis une hirondelle et non une colombe ;
Ma nature me force à voltiger toujours.
Le nid où des ramiers s’abritent les amours,
S’il y fallait couver, serait bientôt ma tombe.
Pour quelques mois, j’habite un créneau qui surplombe
Et vole, quand l’automne a raccourci les jours,
Pour les blancs minarets quittant les noires tours,
Vers l’immuable azur d’où jamais pleur ne tombe.
Aucun ciel ne m’arrête, aucun lieu ne me tient,
Et dans tous les pays je demeure étrangère ;
Mais partout de l’absent mon âme se souvient.
Mon amour est constant, si mon aile est légère,
Et, sans craindre l’oubli, la folle passagère
D’un bout du monde à l’autre au même cœur revient.
I am a swallow and not a dove;
My nature forces me to hover always.
The nest where wood pigeons shelter loves,
If it was necessary to brood, my grave would soon be.
For a few months, I live in a niche that overlooks
And fly, when the autumn has shortened the days,
For the white minarets leaving the black towers,
Towards the immutable azure from which never weep falls.
No sky stops me, no place holds me,
And in all countries I remain a foreigner;
But everywhere my soul remembers the absent.
My love is constant, if my wing is light,
And, without fear of oblivion, the crazy passenger
From one end of the world to the other the same heart returns.
In the penultimate stanza of his poem Ce que disent les hirondelles. Chanson d'automne (“What the Swallows Say: an Autumn Song”) included in Émaux et Camées (“Enamels and Cameos,” 1852) Gautier compares the poet to a bird:
Je comprends tout ce qu'elles disent,
Car le poète est un oiseau ;
Mais, captif ses élans se brisent
Contre un invisible réseau !
And I—I understand them all,
Because the poet is a bird,—
Oh! but a sorry bird, and thrall
To a great lack, pressed heavenward.
At the beginning (and, presumably, at the end) of his poem Shade (whose parents were ornithologists) compares himself to the shadow of the waxwing (a bird of the genus Bombycilla):
I was the shadow of the waxwing slain
By the false azure in the windowpane;
I was the smudge of ashen fluff - and I
Lived on, flew on, in the reflected sky. (ll. 1-4)
Gautier’s Émaux et Camées were translated into Russian (as “Emali i kamei,” 1912) by Gumilyov. A poet who was executed by the Bolsheviks, Nikolay Stepanovich Gumilyov (1886-1921) has the same name-and-patronymic as Nikolay Stepanovich takoy-to (so and so), the old Professor in Chekhov's novella Skuchnaya istoriya (“A Dreary Story,” 1889):
Есть в России заслуженный профессор Николай Степанович такой-то, тайный советник и кавалер; у него так много русских и иностранных орденов, что когда ему приходится надевать их, то студенты величают его иконостасом. Знакомство у него самое аристократическое; по крайней мере за последние 25—30 лет в России нет и не было такого знаменитого ученого, с которым он не был бы коротко знаком. Теперь дружить ему не с кем, но если говорить о прошлом, то длинный список его славных друзей заканчивается такими именами, как Пирогов, Кавелин и поэт Некрасов, дарившие его самой искренней и теплой дружбой. Он состоит членом всех русских и трех заграничных университетов. И прочее, и прочее. Всё это и многое, что еще можно было бы сказать, составляет то, что называется моим именем.
There is in Russia an emeritus Professor Nikolay Stepanovich so and so, a chevalier and privy councilor; he has so many Russian and foreign decorations that when he has occasion to put them on the students nickname him "The Ikonstand." His acquaintances are of the most aristocratic; for the last twenty-five or thirty years, at any rate, there has not been one single distinguished man of learning in Russia with whom he has not been intimately acquainted. There is no one for him to make friends with nowadays; but if we turn to the past, the long list of his famous friends winds up with such names as Pirogov, Kavelin, and the poet Nekrasov, all of whom bestowed upon him a warm and sincere affection. He is a member of all the Russian and of three foreign universities. And so on, and so on. All that and a great deal more that might be said makes up what is called my "name." (Chapter I)
Describing his insomnia, the old Professor mentions a novel with the strange title that he mechanically read through in one night, O chyom pela lastochka ("About What the Swallow was Singing"):
Что касается моего теперешнего образа жизни, то прежде всего я должен отметить бессонницу, которою страдаю в последнее время. Если бы меня спросили: что составляет теперь главную и основную черту твоего существования? Я ответил бы: бессонница. Как и прежде, по привычке, ровно в полночь я раздеваюсь и ложусь в постель. Засыпаю я скоро, но во втором часу просыпаюсь, и с таким чувством, как будто совсем не спал. Приходится вставать с постели и зажигать лампу. Час или два я хожу из угла в угол по комнате и рассматриваю давно знакомые картины и фотографии. Когда надоедает ходить, сажусь за свой стол. Сижу я неподвижно, ни о чем не думая и не чувствуя никаких желаний; если передо мной лежит книга, то машинально я придвигаю ее к себе и читаю без всякого интереса. Так, недавно в одну ночь я прочел машинально целый роман под странным названием: «О чем пела ласточка». Или же я, чтобы занять свое внимание, заставляю себя считать до тысячи, или воображаю лицо кого-нибудь из товарищей и начинаю вспоминать: в каком году и при каких обстоятельствах он поступил на службу? Люблю прислушиваться к звукам. То за две комнаты от меня быстро проговорит что-нибудь в бреду моя дочь Лиза, то жена пройдет через залу со свечой и непременно уронит коробку со спичками, то скрипнет рассыхающийся шкап или неожиданно загудит горелка в лампе — и все эти звуки почему-то волнуют меня.
As regards my present manner of life, I must give a foremost place to the insomnia from which I have suffered of late. If I were asked what constituted the chief and fundamental feature of my existence now, I should answer, Insomnia. As in the past, from habit I undress and go to bed exactly at midnight. I fall asleep quickly, but before two o'clock I wake up and feel as though I had not slept at all. Sometimes I get out of bed and light a lamp. For an hour or two I walk up and down the room looking at the familiar photographs and pictures. When I am weary of walking about, I sit down to my table. I sit motionless, thinking of nothing, conscious of no inclination; if a book is lying before me, I mechanically move it closer and read it without any interest -- in that way not long ago I mechanically read through in one night a whole novel, with the strange title "About What the Swallow was Singing"; or to occupy my attention I force myself to count to a thousand; or I imagine the face of one of my colleagues and begin trying to remember in what year and under what circumstances he entered the service. I like listening to sounds. Two rooms away from me my daughter Liza says something rapidly in her sleep, or my wife crosses the drawing-room with a candle and invariably drops the matchbox; or a warped cupboard creaks; or the burner of the lamp suddenly begins to hum -- and all these sounds, for some reason, excite me.
Sybil Shade and Queen Disa (the wife of Charles the Beloved) seem to be one and the same person whose "real" name is Sofia Botkin, born Lastochkin.
According to Kinbote, as a boy of six he suffered from adult insomnia:
Many years ago--how many I would not care to say--I remember my Zemblan nurse telling me, a little man of six in the throes of adult insomnia: "Minnamin, Gut mag alkan, Pern dirstan" (my darling, God makes hungry, the Devil thirsty). Well, folks, I guess many in this fine hall are as hungry and thirsty as me, and I'd better stop, folks, right here.
Yes, better stop. My notes and self are petering out. Gentlemen, I have suffered very much, and more than any of you can imagine. I pray for the Lord's benediction to rest on my wretched countrymen. My work is finished. My poet is dead.
God will help me, I trust, to rid myself of any desire to follow the example of the other two characters in this work. I shall continue to exist. I may assume other disguises, other forms, but I shall try to exist. I may turn up yet, on another campus, as an old, happy, health heterosexual Russian, a writer in exile, sans fame, sans future, sans audience, sans anything but his art. I may join forces with Odon in a new motion picture: Escape from Zembla (ball in the palace, bomb in the palace square). I may pander to the simple tastes of theatrical critics and cook up a stage play, an old-fashioned melodrama with three principles: a lunatic who intends to kill an imaginary king, another lunatic who imagines himself to be that king, and a distinguished old poet who stumbles by chance into the line of fire, and perishes in the clash between the two figments. Oh, I may do many things! History permitting, I may sail back to my recovered kingdom, and with a great sob greet the gray coastline and the gleam of a roof in the rain. I may huddle and groan in a madhouse. But whatever happens, wherever the scene is laid, somebody, somewhere, will quietly set out--somebody has already set out, somebody still rather far away is buying a ticket, is boarding a bus, a ship, a plane, has landed, is walking toward a million photographers, and presently he will ring at my door--a bigger, more respectable, more competent Gradus. (note to Line 1000)
In his poem Pamyat’ (“Memory,” 1920) Gumilyov says that he knew muki goloda i zhazhdy (the torments of hunger and thirst):
Знал он муки голода и жажды,
Сон тревожный, бесконечный путь,
Но святой Георгий тронул дважды
Пулею нетронутую грудь.
He knew the torments of hunger and thirst,
Sleep disturbed, the endless road,
But St. George twice touched
His breast untouched by a bullet.
Zemblan for “the Devil,” Pern seems to hint at Perun (the Slavic god of thunder). Perun (1907) is a collection of poetry by Sergey Gorodetski (1884-1967), one of the founders (in collaboration with Gumilyov) of Tsekh poetov (The Guild of Poets). Gorodetski’s collection Yar’ (“Verdigris,” 1907) brings to mind the “green” characters of Pale Fire, Gerald Emerald (the young instructor at Wordsmith University who gives Gradus a lift to Kinbote's rented house in New Wye) and Izumrudov (one of the greater Shadows who visits Gradus in Nice and tells him the king’s new name and address in America). In the Soviet era Gorodetski wrote (or translated) mainly librettos. in Pushkin's little tragedy "Mozart and Salieri" (1830) Mozart mentions his bessonnitsa (insomnia):
Сальери
Что ты мне принёс?
Моцарт
Нет — так; безделицу. Намедни ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли.
Сегодня их я набросал. Хотелось
Твоё мне слышать мненье; но теперь
Тебе не до меня.
Salieri
What did you bring me?
Mozart
Oh, nothing. Just a trifle. The other night,
When my insomnia was racking me,
A few ideas came into my head.
Today I jotted them down. I wanted to
Hear your opinion, but I can see
You have no time for me.
(scene I)
In Pushkin's little tragedy Mozart mentions the power of harmony and uses the phrase nikto b (none would):
Моцарт
Когда бы все так чувствовали силу
Гармонии! но нет; тогда б не мог
И мир существовать; никто б не стал
Заботиться о нуждах низкой жизни;
Все предались бы вольному искусству.
Mozart
If all could feel like you the power of harmony!
But no: the world could not go on then. None
Would bother with the needs of lowly life;
All would surrender to free art.
(scene II)
Nikto b is Botkin (Shade's, Kinbote's and Gradus's "real" name) in reverse. In his Pushkin speech, O naznachenii poeta ("On the Poet's Calling," 1921), Alexander Blok says that a poet is a son of harmony and quotes Mozart’s words (attributing them to Salieri):
Что такое поэт? Человек, который пишет стихами? Нет, конечно. Он называется поэтом не потому, что он пишет стихами; но он пишет стихами, то есть приводит в гармонию слова и звуки, потому что он - сын гармонии, поэт.
What is a poet? A man who writes in verse? Of course, not. He is called a poet not because he writes in verse; but he writes in verse, that is he brings into harmony words and sounds, because he is a son of harmony, a poet.
Нельзя сопротивляться могуществу гармонии, внесённой в мир поэтом; борьба с нею превышает и личные и соединённые человеческие силы. «Когда бы все так чувствовали силу гармонии!» — томится одинокий Сальери. Но её чувствуют все, только смертные — иначе, чем бог — Моцарт. От знака, которым поэзия отмечает на лету, от имени, которое она даёт, когда это нужно, — никто не может уклониться, так же как от смерти. Это имя даётся безошибочно.
According to Blok, everybody feels the power of harmony, but mortals feel it differently than god (Mozart) does.
In his diary (the entry of Aug. 30, 1918) Blok mentions dvoyniki (the dopplegangers) whom he conjured up in 1901 (when he courted Lyubov Mendeleev, his future wife), drugoe ya (alter ego) and Botkinskiy period (the Botkin period) of his life:
К ноябрю началось явное моё колдовство, ибо я вызвал двойников ("Зарево белое...", "Ты - другая, немая...").
Любовь Дмитриевна ходила на уроки к М. М. Читау, я же ждал её выхода, следил за ней и иногда провожал её до Забалканского с Гагаринской - Литейной (конец ноября, начало декабря). Чаще, чем со мной, она встречалась с кем-то - кого не видела и о котором я знал.
Появился мороз, "мятель", "неотвязный" и царица, звенящая дверь, два старца, "отрава" (непосланных цветов), свершающий и пользующийся плодами свершений ("другое я"), кто-то "смеющийся и нежный". Так кончился 1901 год.
Тут - Боткинский период.
Shade’s poem is almost finished when the author is killed by Gradus. Kinbote believes that, to be completed, Shade’s poem needs but one line (Line 1000, identical to Line 1: “I was the shadow of the waxwing slain”). But it seems that, like some sonnets, Shade’s poem also needs a coda (Line 1001: “By its own double in the windowpane”). Dvoynik (“The Double”) is a short novel (1846) by Dostoevski and a poem (1909) by Alexander Blok (who, according to G. Ivanov did not know what a cosa is). Le Chevalier double ("The Knight Dual," 1840) and La Mille et Deuxieme Nuit (“The Thousand and Second Night,” 1842) are stories by Théophile Gautier. In Chekhov's "Dreary Story" the old Professor uses the phrase v tysyachu pervyi raz (for the thousand and first time):
Третий звонок. Входит молодой доктор в новой черной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему остается теперь только написать диссертацию. Ему хотелось бы поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему тему для диссертации.
— Очень рад быть полезным, коллега, — говорю я, — но давайте сначала споемся относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли? Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе...Докторант молчит. Я вспыхиваю и вскакиваю с места.
— Что вы все ко мне ходите, не понимаю? — кричу я сердито. — Лавочка у меня, что ли? Я не торгую темами! В тысячу первый раз прошу вас всех оставить меня в покое! Извините за неделикатность, но мне, наконец, это надоело!
A third ring at the bell. A young doctor, in a pair of new black trousers, gold spectacles, and of course a white tie, walks in. He introduces himself. I beg him to be seated, and ask what I can do for him. Not without emotion, the young devotee of science begins telling me that he has passed his examination as a doctor of medicine, and that he has now only to write his dissertation. He would like to work with me under my guidance, and he would be greatly obliged to me if I would give him a subject for his dissertation.
"Very glad to be of use to you, colleague," I say, "but just let us come to an understanding as to the meaning of a dissertation. That word is taken to mean a composition which is a product of independent creative effort. Is that not so? A work written on another man's subject and under another man's guidance is called something different. . . ."
The doctor says nothing. I fly into a rage and jump up from my seat.
"Why is it you all come to me?" I cry angrily. "Do I keep a shop? I don't deal in subjects. For the thousand and first time I ask you all to leave me in peace! Excuse my brutality, but I am quite sick of it!" (Chapter II)