In VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) not a single date is mentioned. But we can figure out at least three exact dates: Luzhin's birthday, the day on which the action in the novel begins and the day of Luzhin's death. Luzhin was born on October 19, 1902, goes to school on Monday, August 31, 1909 (OS), and dies on February 21, 1929. October 19 is the birthday of the poor tsarevich Dimitri (the youngest son of Ivan the Terrible, the tsar who died on March 28, 1584, while playing chess) and the anniversary of Pushkin's Lyceum. In Pushkin's tragedy Boris Godunov (1825) the action begins on February 20, 1598:
КРЕМЛЕВСКИЕ ПАЛАТЫ
(1598 года. 20 февраля)
КНЯЗЬЯ ШУЙСКИЙ И ВОРОТЫНСКИЙ.
Воротынский.
Наряжены мы вместе город ведать,
Но, кажется, нам не за кем смотреть:
Москва пуста; вослед за патриархом
К монастырю пошел и весь народ.
Как думаешь, чем кончится тревога?
Шуйский.
Чем кончится? Узнать не мудрено:
Народ еще повоет, да поплачет,
Борис еще поморщится немного,
Что пьяница пред чаркою вина,
И наконец по милости своей
Принять венец смиренно согласится;
А там — а там он будет нами править
По-прежнему.
Воротынский.
Но месяц уж протек,
Как, затворясь в монастыре с сестрою,
Он, кажется, покинул всё мирское.
Ни патриарх, ни думные бояре
Склонить его доселе не могли;
Не внемлет он ни слезным увещаньям,
Ни их мольбам, ни воплю всей Москвы,
Ни голосу Великого Собора.
Его сестру напрасно умоляли
Благословить Бориса на державу;
Печальная монахиня-царица
Как он тверда, как он неумолима.
Знать, сам Борис сей дух в нее вселил;
Что ежели правитель в самом деле
Державными заботами наскучил
И на престол безвластный не взойдет?
Что скажешь ты?
Шуйский.
Скажу, что понапрасну
Лилася кровь царевича-младенца;
Что если так, Димитрий мог бы жить.
Воротынский.
Ужасное злодейство! Полно, точно ль
Царевича сгубил Борис?
Шуйский.
А кто же?
Кто подкупал напрасно Чепчугова?
Кто подослал обоих Битяговских
С Качаловым? Я в Углич послан был
Исследовать на месте это дело:
Наехал я на свежие следы;
Весь город был свидетель злодеянья;
Все граждане согласно показали;
И, возвратясь, я мог единым словом
Изобличить сокрытого злодея.
Воротынский.
Зачем же ты его не уничтожил?
Шуйский.
Он, признаюсь, тогда меня смутил
Спокойствием, бесстыдностью нежданной,
Он мне в глаза смотрел как будто правый:
Расспрашивал, в подробности входил —
И перед ним я повторил нелепость,
Которую мне сам он нашептал.
Воротынский.
Не чисто, князь.
Шуйский.
А что мне было делать?
Всё объявить Феодору? Но царь
На всё глядел очами Годунова,
Всему внимал ушами Годунова:
Пускай его б уверил я во всем;
Борис тотчас его бы разуверил,
А там меня ж сослали б в заточенье,
Да в добрый час, как дядю моего,
В глухой тюрьме тихонько б задавили.
Не хвастаюсь, а в случае, конечно,
Никая казнь меня не устрашит,
Я сам не трус, но также не глупец
И в петлю лезть не соглашуся даром.
Воротынский.
Ужасное злодейство! Слушай, верно
Губителя раскаянье тревожит:
Конечно, кровь невинного младенца
Ему ступить мешает на престол.
Шуйский.
Перешагнет; Борис не так-то робок!
Какая честь для нас, для всей Руси!
Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,
Зять палача и сам в душе палач,
Возьмет венец и бармы Мономаха...
PALACE OF THE KREMLIN
(FEBRUARY 20th, A.D. 1598)
PRINCE SHUISKY and VOROTINSKY
VOROTINSKY. To keep the city's peace, that is the task
Entrusted to us twain, but you forsooth
Have little need to watch; Moscow is empty;
The people to the Monastery have flocked
After the patriarch. What thinkest thou?
How will this trouble end?
SHUISKY. How will it end?
That is not hard to tell. A little more
The multitude will groan and wail, Boris
Pucker awhile his forehead, like a toper
Eyeing a glass of wine, and in the end
Will humbly of his graciousness consent
To take the crown; and then—and then will rule us
Just as before.
VOROTINSKY. A month has flown already
Since, cloistered with his sister, he forsook
The world's affairs. None hitherto hath shaken
His purpose, not the patriarch, not the boyars
His counselors; their tears, their prayers he heeds not;
Deaf is he to the wail of Moscow, deaf
To the Great Council's voice; vainly they urged
The sorrowful nun-queen to consecrate
Boris to sovereignty; firm was his sister,
Inexorable as he; methinks Boris
Inspired her with this spirit. What if our ruler
Be sick in very deed of cares of state
And hath no strength to mount the throne? What
Say'st thou?
SHUISKY. I say that in that case the blood in vain
Flowed of the young tsarevich, that Dimitry
Might just as well be living.
VOROTINSKY. Fearful crime!
Is it beyond all doubt Boris contrived
The young boy's murder?
SHUISKY. Who besides? Who else
Bribed Chepchugov in vain? Who sent in secret
The brothers Bityagovsky with Kachalov?
Myself was sent to Uglich, there to probe
This matter on the spot; fresh traces there
I found; the whole town bore witness to the crime;
With one accord the burghers all affirmed it;
And with a single word, when I returned,
I could have proved the secret villain's guilt.
VOROTINSKY. Why didst thou then not crush him?
SHUISKY. At the time,
I do confess, his unexpected calmness,
His shamelessness, dismayed me. Honestly
He looked me in the eyes; he questioned me
Closely, and I repeated to his face
The foolish tale himself had whispered to me.
VOROTINSKY. An ugly business, prince.
SHUISKY. What could I do?
Declare all to Feodor? But the tsar
Saw all things with the eyes of Godunov.
Heard all things with the ears of Godunov;
Grant even that I might have fully proved it,
Boris would have denied it there and then,
And I should have been haled away to prison,
And in good time—like mine own uncle—strangled
Within the silence of some deaf-walled dungeon.
I boast not when I say that, given occasion,
No penalty affrights me. I am no coward,
But also am no fool, and do not choose
Of my free will to walk into a halter.
VOROTINSKY. Monstrous misdeed! Listen; I warrant you
Remorse already gnaws the murderer;
Be sure the blood of that same innocent child
Will hinder him from mounting to the throne.
SHUISKY. That will not baulk him; Boris is not so timid!
What honour for ourselves, ay, for all Russia!
A slave of yesterday, a Tartar, son
By marriage of Maliuta, of a hangman,
Himself in soul a hangman, he to wear
The crown and robe of Monomakh!—
In VN's novel Pale Fire (1962) Kinbote (who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla) completes his work on Shade's poem and commits suicide on October 19, 1959. The poet Shade, his commentator Kinbote and his murderer Gradus have the same birthday: July 5 (while Shade was born in 1898, Kinbote and Gradus were born in 1915). The day of Shade's death, July 21, is Ada's birthday in VN's novel Ada (1969). Van's birthday in Ada, January 1, is also Lolita's birthday in VN's novel Lolita (1955). Lolita was born in 1935. One wonders if the birthday of Hazel Shade (the poet's daughter, 1934-57, whose "real" name seems to be Nadezhda Botkin) is also January 1?