The characters in VN’s story Podlets (“An Affair of Honor,” 1927) include Mityushin and Gnushke (Anton Petrovich’s seconds):
Увидев огромные смутные тополя и площадь, он подумал: где-то тут живет Митюшин. Антон Петрович позвонил ему по телефону из кабака, который обступил его, как сон, и снова отошел, удаляясь, как задний огонь поезда. Митюшин впустил его, но так как был сильно навеселе, сначала не обратил внимания на его искаженное лицо. В туманной комнатке находился неизвестный Антону Петровичу господин, а на диване, спиной к столу, лежала черноволосая дама в красном платье и, по-видимому, спала. На столе блестели бутылки. Антон Петрович попал на именины, но он так и не понял, чьи это были именины,- Митюшина ли, спящей дамы или неизвестного господина, оказавшегося русским немцем со странной фамилией Гнушке. Митюшин, сияя необыкновенно розовым лицом, познакомил его с Гнушке и, указав кивком на полную спину спящей дамы, сказал в воздух: "Позвольте, Анна Никаноровна, вам представить моего большого друга". Дама не шелохнулась, чему, впрочем, Митюшин ничуть не удивился, словно он и не ожидал, что она проснется. Вообще все это было слегка нелепо, как бывает во сне: пустая бутылка из-под водки с воткнутой в горлышко розой, доска с начатой шахматной партией, спящая дама, пьяный Митюшин, пьяный, но совершенно спокойный Гнушке...
- Пей,- сказал Митюшин и вдруг поднял брови.- Что с тобой, Антон Петрович? Морда у тебя, как мел.
- Да, пейте,- с какой-то глупой серьезностью проговорил Гнушке, длиннолицый человек в высоком воротнике, похожий на черную таксу.
Антон Петрович залпом выпил полчашки водки и сел.
- Теперь рассказывай, что случилось,- сказал Митюшин.- Не стесняйся Генриха,- он самый честный человек на свете. Мой ход, Генрих, и знай, что, если ты сейчас хлопнешь моего слона, я тебе дам мат в три хода. Ну, валяй, Антон Петрович.
- Это мы сейчас посмотрим,- сказал Гнушке, выправляя манжету.- Ты забыл пешку на аш пять.
- Сам ты аш пять,- сказал Митюшин.- Антон Петрович сейчас будет рассказывать.
От водки все вокруг заходило ходуном: шахматная доска тихо полезла на бутылки, бутылки поехали вместе со столом по направлению к дивану, диван со спящей дамой двинулся к окну, окно тоже куда-то поехало. И это проклятое движение было как-то связано с Бергом, и нужно было положить этому конец, покончить с этим безобразием, растоптать, разорвать, убить.
- Я пришел к тебе, чтобы ты был моим секундантом,- начал Антон Петрович и смутно почувствовал, что в его словах есть безграмотность, но не был в силах это поправить.
- Понимаю,- сказал Митюшин, косясь на шахматную доску, над которой нависла, шевеля пальцами, рука Гнушке.
- Нет, ты слушай меня,- с тоской воскликнул Антон Петрович,- нет, ты слушай! Не будем больше пить. Это серьезно, серьезно.
Митюшин уставился на него блестящими голубыми глазами.
- Брось шахматы, Генрих,- сказал он, не глядя на Гнушке,- тут идет серьезный разговор,
- Я собираюсь драться,- прошептал Антон Петрович, стараясь взглядом удержать стол, который все плыл, все плыл куда-то.- Я хочу убить одного человека. Его зовут Берг, ты, кажется, встречал его у меня. Не стану объяснять причину...
- Секунданту можно,- сказал Митюшин.
- Простите, что вмешиваюсь,- заговорил вдруг Гнушке и поднял указательный палец.- Вспомните, что сказано: не убий!
- Этого человека зовут Берг,- произнес Антон Петрович.- Ты, кажется, знаешь его. И вот, мне нужно двух секундантов.
- Дуэль,- сказал Гнушке.
Митюшин толкнул его локтем: "Не перебивай, Генрих".
- Вот и все,- шепотом докончил Антон Петрович и, опустив глаза, слабо потеребил ленточку монокля.
Молчание. Ровно посапывала дама на диване. По улице пронесся гудок автомобиля.
- Я пьян, и Генрих пьян,- пробормотал Митюшин,- но, по-видимому, случилось что-то серьезное.- Он покусал костяшки руки и оглянулся на Гнушке.- Как ты считаешь, Генрих? - Гнушке вздохнул.
- Вот вы оба завтра пойдете к нему,- заговорил опять Антон Петрович.- Условьтесь о месте и так дальше. Он мне не дал своей карточки. По закону он должен был мне дать свою карточку. Я ему бросил перчатку.
- Вы поступаете, как благородный и смелый человек,- вдруг оживился Гнушке.- По странному совпадению, я несколько знаком с этим делом. Один мой кузен был тоже убит на дуэли.
"Почему- тоже?- тоскливо подумал Антон Петрович.- Неужели это предзнаменование?" Митюшин отпил из чашки и бодро сказал:
- Как другу - не могу отказать. Утром пойдем к господину Бергу.
Насчет германских законов, - сказал Гнушке. - Если вы его убьете, то вас посадят на несколько лет в тюрьму; если же вы будете убиты, то вас не тронут.
- Я все это учел,- кивнул Антон Петрович. И потом появилась опять прекрасная самопишущая ручка, черная блестящая ручка с золотым нежным пером, которое в обычное время, как бархатное, скользило по бумаге, но теперь рука у Антона Петровича дрожала, теперь, как палуба, ходил стол... На листе почтовой бумаги, данном ему Митюшиным, Антон Петрович написал Бергу письмо, трижды назвал Берга подлецом и кончил бессильной фразой: один из нас должен погибнуть.
И потом он зарыдал, и Гнушке, цокая языком, вытирал ему лицо большим платком в красных квадратах, и Митюшин показывал на шахматную доску, глубокомысленно повторяя: "Вот ты его, как этого короля - мат в три хода и никаких гвоздей". И Антон Петрович всхлипывал, слабо отклоняясь от дружеских гнушкиных рук, и повторял с детскими интонациями: "Я ее так любил, так любил". И рассветало.
He saw the dark shapes of huge poplars around a square and thought, Mityushin lives here someplace. Anton Petrovich called him up from a bar, which arose before him as in a dream and then receded into the distance like the taillight of a train. Mityushin let him in but he was drunk, and at first paid no attention to Anton Petrovich's livid face. A person unknown to Anton Petrovich sat in the small dim room, and a black-haired lady in a red dress lay on the couch with her back to the table, apparently asleep. Bottles gleamed on the table. Anton Petrovich had arrived in the middle of a birthday celebration, but he never understood whether it was being held for Mityushin, the fair sleeper, or the unknown man (who turned out to be a Russified German with the strange name of Gnushke). Mityushin, his rosy face beaming, introduced him to Gnushke and, indicating with a nod the generous back of the sleeping lady, remarked casually, "Adelaida Albertovna, I want you to meet a great friend of mine." The lady did not stir; Mityushin, however, did not show the least surprise, as if he had never expected her to wake up. All of this was a little bizarre and nightmarish-that empty vodka bottle with a rose stuck into its neck, that chessboard on which a higgledy-piggledy game was in progress, the sleeping lady, the drunken but quite peaceful Gnushke....
"Have a drink," said Mityushin, and then suddenly raised his eyebrows. "What's the matter with you, Anton Petrovich? You look very ill."
"Yes, by all means, have a drink," with idiotic earnestness said Gnushke, a very long-faced man in a very tall collar, who resembled a dachshund.
Anton Petrovich gulped down half a cup of vodka and sat down.
"Now tell us what's happened," said Mityushin. "Don't be embarrassed in front of Henry-he is the most honest man on earth. My move, Henry, and I warn you, if after this you grab my bishop, I'll mate you in three moves. Well, out with it, Anton Petrovich."
"We'll see about that in a minute," said Gnushke, revealing a big starched cuff as he stretched out his arm. "You forgot about the pawn at h-five."
"H-five yourself," said Mityushin. "Anton Petrovich is going to tell us his story."
Anton Petrovich had some more vodka and the room went into a spin. The gliding chessboard seemed on the point of colliding with the bottles; the bottles, together with the table, set off toward the couch; the couch with mysterious Adelaida Albertovna headed for the window; and the window also started to move. This accursed motion was somehow connected with Berg, and had to be stopped-stopped at once, trampled upon, torn, destroyed....
"I want you to be my second," began Anton Petrovich, and was dimly aware that the phrase sounded oddly truncated but could not correct that flaw.
"Second what?" said Mityushin absently, glancing askance at the chessboard, over which Gnushke's hand hung, its fingers wriggling.
"No, you listen to me," Anton Petrovich exclaimed with anguish in his voice. "You just listen! Let us not drink any more. This is serious, very serious."
Mityushin fixed him with his shiny blue eyes. "The game is canceled, Henry," he said, without looking at Gnushke. "This sounds serious."
"I intend to fight a duel," whispered Anton Petrovich, trying by mere optical force to hold back the table that kept floating away. "I wish to kill a certain person. His name is Berg-you may have met him at my place. I prefer not to explain my reasons...."
"You can explain everything to your second," said Mityushin smugly.
"Excuse me for interfering," said Gnushke suddenly, and raised his index finger. "Remember, it has been said: 'Thou shalt not kill!' "
"The man's name is Berg," said Anton Petrovich. "I think you know him. And I need two seconds." The ambiguity could not be ignored.
"A duel," said Gnushke.
Mityushin nudged him with his elbow. "Don't interrupt, Henry."
"And that is all," Anton Petrovich concluded in a whisper and, lowering his eyes, feebly fingered the ribbon of his totally useless monocle.
Silence. The lady on the couch snored comfortably. A car passed in the street, its horn blaring.
"I'm drunk, and Henry's drunk," muttered Mityushin, "but apparently something very serious has happened." He chewed on his knuckles and looked at Gnushke. "What do you think, Henry?" Gnushke sighed.
"Tomorrow you two will call on him," said Anton Petrovich. "Select the spot, and so on. He did not leave me his card. According to the rules he should have given me his card. I threw my glove at him."
"You are acting like a noble and courageous man," said Gnushke with growing animation. "By a strange coincidence, I am not unfamiliar with these matters. A cousin of mine was also killed in a duel."
Why "also"? Anton Petrovich wondered in anguish. Can this be a portent?
Mityushin took a swallow from his cup and said jauntily: "As a friend, I cannot refuse. We'll go see Mr. Berg in the morning."
"As far as the German laws are concerned," said Gnushke, "if you kill him, they'll put you in jail for several years; if, on the other hand, you are killed, they won't bother you."
"I have taken all that into consideration," Anton Petrovich said solemnly.
Then there appeared again that beautiful expensive implement, that shiny black pen with its delicate gold nib, which in normal times would glide like a wand of velvet across the paper; now, however, Anton Petrovich's hand shook, and the table heaved like the deck of a storm-tossed ship.... On a sheet of foolscap that Mityushin produced, Anton Petrovich wrote a cartel of defiance to Berg, three times calling him a scoundrel and concluding with the lame sentence: "One of us must perish."
Having done, he burst into tears, and Gnushke, clucking his tongue, wiped the poor fellow’s face with a large red-checked handkerchief, while Mityushin kept pointing at the chessboard, repeating ponderously, “You finish him off like that king there—mate in three moves and no questions asked.” Anton Petrovich sobbed, and tried to brush away Gnushke’s friendly hands, repeating with childish intonations, “I loved her so much, so much!” (Chapter 1)
The surname Mityushin seems to hint at Mityushka tseloval’nik (Mityushka the tax-collector) mentioned by Pushkin in Rodoslovnaya moego geroya (“The Pedigree of my Hero,” 1836), a poem written after the meter and rhyme scheme of Eugene Onegin:
Кто б ни был ваш родоначальник,
Мстислав, князь Курбский, иль Ермак,
Или Митюшка целовальник,
Вам все равно. Конечно, так:
Вы презираете отцами,
Их славой, честию, правами
Великодушно и умно;
Вы отреклись от них давно,
Прямого просвещенья ради,
Гордясь (как общей пользы друг)
Красою собственных заслуг,
Звездой двоюродного дяди,
Иль приглашением на бал
Туда, где дед ваш не бывал.
Whoever your ancestor were,
Mstislav, Prince Kurbski, or Yermak,
or Mityushka the tax-collector,
you do not care…
Mityushka tseloval’nik brings to mind Roman Tselovalnikov, Gradus’ maternal uncle in VN’s novel Pale Fire (1962):
Jakob Gradus called himself variously Jack Degree or Jacques de Grey, or James de Gray, and also appears in police records as Ravus, Ravenstone, and d'Argus. Having a morbid affection for the ruddy Russia of the Soviet era, he contended that the real origin of his name should be sought in the Russian word for grape, vinograd, to which a Latin suffix had adhered, making it Vinogradus. His father, Martin Gradus, had been a Protestant minister in Riga, but except for him and a maternal uncle (Roman Tselovalnikov, police officer and part-time member of the Social-Revolutionary party), the whole clan seems to have been in the liquor business. Martin Gradus died in 1920, and his widow moved to Strasbourg where she soon died, too. (note to Line 17)
The strange name of Gnushke seems to hint at Gnushayas’ mnimoy klevetoy (Abhorring the false libel), a line in Canto One of Pushkin’s poem Poltava (1829):
Но как он вздрогнул, как воспрянул,
Когда пред ним незапно грянул
Упадший гром! когда ему,
Врагу России самому,
Вельможи русские послали
В Полтаве писанный донос
И вместо праведных угроз,
Как жертве, ласки расточали;
И озабоченный войной,
Гнушаясь мнимой клеветой,
Донос оставя без вниманья,
Сам царь Иуду утешал
И злобу шумом наказанья
Смирить надолго обещал!
The line Sam tsar’ Iudu uteshal (The tsar himself consoled Judas) makes one think of Gnushke wiping Anton Petrovich’s face with a large red-checked handkerchief.