In VN’s novel Priglashenie na kazn’ (“Invitation to a Beheading,” 1935) Cincinnatus works in the toy workshop:
Двенадцать, тринадцать, четырнадцать. Пятнадцать лет было Цинциннату, когда он начал работать в мастерской игрушек, куда был определён по причине малого роста. По вечерам же упивался старинными книгами под ленивый, пленительный плеск мелкой волны, в плавучей библиотеке имени д-ра Синеокова, утонувшего как раз в том месте городской речки. Бормотание цепей, плеск, оранжевые абажурчики на галерейке, плеск, липкая от луны водяная гладь, -- и вдали, в чёрной паутине высокого моста, пробегающие огоньки. Но потом ценные волюмы начали портиться от сырости, так что в конце концов пришлось реку осушить, отведя воду в Стропь посредством специально прорытого канала.
Работая в мастерской, он долго бился над затейливыми пустяками, занимался изготовлением мягких кукол для школьниц, - тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький, в зипуне, и множество других, например: застегнутый на все пуговки Добролюбов в очках без стекол. Искусственно пристрастясь к этому мифическому девятнадцатому веку, Цинциннат уже готов был совсем углубиться в туманы древности и в них найти подложный приют, но другое отвлекло его внимание.
Twelve, thirteen, fourteen. At fifteen Cincinnatus went to work in the toy workshop, where he was assigned by reason of his small stature. In the evenings he would feast on ancient books to the lazy enchanting lap of wavelets in the Floating Library, in memoriam of Dr Sineokov, who had drowned at just that spot in the city river. The grinding of chains, the little gallery with its orange-colored lamp shades, the plash, the water’s smooth surface oiled by the moon, and, in the distance, lights flickering past in the black web of a lofty bridge. Later, however, the valuable volumes began to suffer from the damp, so that in the end it was necessary to drain the river, channeling all the water over to the Strop by means of a specially dug canal.
In the shop he struggled for a long time with intricate trifles and worked on rag dolls for schoolgirls; here there was little hairy Pushkin in a fur carrick, and ratlike Gogol in a flamboyant waistcoat, and old little Tolstoy with his fat nose, in a peasant's smock, and many others, as for example Dobrolyubov, in spectacles without lenses and all buttoned up. Having artificially developed a fondness for this mythical Nineteenth Century, Cincinnatus was ready to become completely engrossed in the mists of that antiquity and find therein a false shelter, but something else distracted him. (Chapter Two)
In his diary (the entry of May 15, 1881) Leo Tolstoy speaks of the public execution of the five terrorists who assassinated the tsar Alexander II (March 1, 1881) and mentions igrushki (toys) and igra (game):
Вечером Писарев и Самарин. Самарин с улыбочкой: «надо их вешать». Хотел смолчать и не знать его, хотел вытолкать в шею. Высказал. Государство. Да мне всё равно в какие игрушки вы играете, только чтобы из за игры зла не было.
I don’t care with what toys you are playing, only that there would be no evil because of the game.
Tolstoy mentions the visit of Pisarev and Samarin (the Tula landowners). On July 4, 1868, Dmitri Pisarev (a radical critic) drowned while swimming in the Baltic Sea. In a letter of March 11, 1892, to Suvorin Chekhov criticizes Pisarev’s essay “Pushkin and Belinski:”
Читаю пропасть. Прочел «Легендарные характеры» Лескова, «Русское обозрение», январь. Божественно и пикантно. Соединение добродетели, благочестия и блуда. Но очень интересно. Прочтите, если не читали. Прочел опять критику Писарева на Пушкина. Ужасно наивно. Человек развенчивает Онегина и Татьяну, а Пушкин остается целехонек. Писарев дедушка и папенька всех нынешних критиков, в том числе и Буренина. Та же мелочность в развенчивании, то же холодное и себялюбивое остроумие и та же грубость и неделикатность по отношению к людям. Оскотиниться можно не от идей Писарева, которых нет, а от его грубого тона. Отношение к Татьяне, в частности к ее милому письму, которое я люблю нежно, кажется мне просто омерзительным. Воняет от критики назойливым, придирчивым прокурором. Впрочем, шут с ним!
According to Chekhov, Pisarev's criticism stinks of a public persecutor. In Gogol's Myortvye dushi ("Dead Souls," 1842) Chichikov's serf Petrushka is smelly. Cincinnatus complains that M'sieur Pierre (the executioner) exudes a bad smell:
Почему от вас так пахнет? - спросил Цинциннат со вздохом.
Толстенькое лицо м-сье Пьера исказилось принуждённой улыбкой.
- Это у нас в семье, - пояснил он с достоинством, - ноги немножко потеют. Пробовал квасцами, но ничего не берёт. Должен сказать, что, хотя страдаю этим с детства и хотя ко всякому страданию принято относиться с уважением, ещё никто никогда так бестактно...
- Я дышать не могу, - сказал Цинциннат.
‘Why do you smell like that?’ asked Cincinnatus with a sigh.
M’sieur Pierre’s plump face twisted into a forced smile.
‘It runs in the family,’ he explained with dignity. ‘Feet sweat a little. I’ve tried alums, but nothing works. I must say that, although I have been afflicted with this since childhood, and although any suffering is customarily regarded with respect, no one has ever yet been so tactless . . .’
‘I can’t breathe,’ said Cincinnatus. (Chapter XIII)
In a letter of Feb. 18, 1889, to Leontiev-Shcheglov (a fellow writer who nicknamed Chekhov Potyomkin) Chekhov says that he is not Potyomkin, but Cincinnatus:
Голова моя занята мыслями о лете и даче. Денно и нощно мечтаю о хуторе. Я не Потёмкин, а Цинцинат. Лежанье на сене и пойманный на удочку окунь удовлетворяют моё чувство гораздо осязательнее, чем рецензии и аплодирующая галерея. Я, очевидно, урод и плебей.
Pokhozhiy na krysu Gogol’ (ratlike Gogol) brings to mind two monstrous rats that in Gogol’s play Revizor (“The Inspector,” 1836) the Town Mayor saw in his dream on the eve:
Городничий. Я как будто предчувствовал: сегодня мне всю ночь снились какие-то две необыкновенные крысы. Право, этаких я никогда не видывал: чёрные, неестественной величины! пришли, понюхали — и пошли прочь.
The Town Mayor. I had a sort of presentiment of it. Last night I kept dreaming of two rats—regular monsters! Upon my word, I never saw the likes of them—black and supernaturally big. They came in, sniffed, and then went away. (Act One)
Invitation to a Beheading is a dream (or, rather, a nightmare). At the end of the novel Cincinnatus wakes up. In his diary (the entry of Sept. 15, 1909) Tolstoy says that all our life is the preparation for waking up:
1) Вся наша жизнь есть подготовление к пробуждению — радость пробуждения.
2) Все знают и все замечали те странные сны, к[отор]ые кончаются пробуждением от какого-нибудь внешнего воздействия на сонного: или стук, шум, или прикосновение, или падение, при чем это[т] в действительности случившийся шум, толчок или еще что получает во сне [характер] заклю[чи]тельного впечатления после многих, как будто подготавливавших к нему. Так что сон я вспоминаю, напр[имер], так: я приезжаю к брату и встречаю его на крыльце с ружьем и собакой. Он зовет меня итти с собой на охоту, я говорю, ч[то] у меня ружья нет. Он говорит, что можно вместо ружья взять, почему-то, кларнет. Я не удивляюсь и иду с ним по знакомым местам на охоту, но по знакомым местам этим мы приходим к морю (я тоже не удивляюсь). По морю плывут корабли, они же и лебеди. Брат говорит: стреляй. Я исполняю его желание, беру кларнет в рот, но никак не могу дуть. Тогда он говорит: ну, так я, — и стреляет. И выстрел так громок, что я просыпаюсь в постели и вижу, что то, что б[ыл] выстрел, это стук от упавших ширм, стоявших против окна и поваленных ветром. Мы все знаем такие сны и удивляемся, как это сейчас совершившееся дело, разбудившее меня, могло во сне подготовляться всем тем, что я до этого видел во сне и что привело к этому только что совершившемуся мгновенному событию?