Describing Villa Venus (one hundred palatial brothels, or floramors, built by David van Veen all over the world in memory of his grandson Eric), Van Veen (the narrator and main character in VN’s novel Ada, 1969) mentions the lovely cul-de-sac south of the viaduct of fabulous Palermontovia:
Eric’s grandfather’s range was wide — from dodo to dada, from Low Gothic to Hoch Modern. In his parodies of paradise he even permitted himself, just a few times, to express the rectilinear chaos of Cubism (with ‘abstract’ cast in ‘concrete’) by imitating — in the sense described so well in Vulner’s paperback History of English Architecture given me by good Dr Lagosse — such ultra-utilitarian boxes of brick as the maisons closes of El Freud in Lubetkin, Austria, or the great-necessity houses of Dudok in Friesland.
But on the whole it was the idyllic and the romantic that he favored. English gentlemen of parts found many pleasures in Letchworth Lodge, an honest country house plastered up to its bulleyes, or Itchenor Chat with its battered chimney breasts and hipped gables. None could help admiring David van Veen’s knack of making his brand-new Regency mansion look like a renovated farmhouse or of producing a converted convent on a small offshore island with such miraculous effect that one could not distinguish the arabesque from the arbutus, ardor from art, the sore from the rose. We shall always remember Little Lemantry near Rantchester or the Pseudotherm in the lovely cul-de-sac south of the viaduct of fabulous Palermontovia. We appreciated greatly his blending local banality (that château girdled with chestnuts, that castello guarded by cypresses) with interior ornaments that pandered to all the orgies reflected in the ceiling mirrors of little Eric’s erogenetics. Most effective, in a functional sense, was the protection the architect distilled, as it were, from the ambitus of his houses. Whether nestling in woodland dells or surrounded by a many-acred park, or overlooking terraced groves and gardens, access to Venus began by a private road and continued through a labyrinth of hedges and walls with inconspicuous doors to which only the guests and the guards had keys. Cunningly distributed spotlights followed the wandering of the masked and caped grandees through dark mazes of coppices; for one of the stipulations imagined by Eric was that ‘every establishment should open only at nightfall and close at sunrise.’ A system of bells that Eric may have thought up all by himself (it was really as old as the bautta and the vyshibala) prevented visitors from running into each other on the premises, so that no matter how many noblemen were waiting or wenching in any part of the floramor, each felt he was the only cock in the coop, because the bouncer, a silent and courteous person resembling a Manhattan shopwalker, did not count, of course: you sometimes saw him when a hitch occurred in connection with your credentials or credit but he was seldom obliged to apply vulgar force or call in an assistant. (2.3)
Cul-de-sac is French for “dead end, blind alley.” In his essay Chto takoe iskusstvo? (“What is Art,” 1897-98) Leo Tolstoy says that the exclusive art of the upper classes of the Christian world prishlo k tupiku (has found its way into a blind alley):
Говорят про искусство будущего, подразумевая под искусством будущего особенно утонченное новое искусство, которое будто бы должно выработаться из искусства одного класса общества, которое теперь считается высшим искусством. Но такого нового искусства будущего не может быть и не будет. Наше исключительное искусство высших классов христианского мира пришло к тупику. По тому пути, по которому оно шло, ему дальше итти некуда. Искусство это, раз отступив от главного требования искусства (того, чтобы оно было руководимо религиозным сознанием), становясь всё более и более исключительным и потому всё более и более извращаясь, сошло на нет. Искусство будущего — то, которое действительно будет, — не будет продолжением теперешнего искусства, а возникнет на совершенно других, новых основах, не имеющих ничего общего с теми, которыми руководится теперешнее наше искусство высших классов.
People talk of the art of the future, meaning by “art of the future” some especially refined, new art, which, as they imagine, will be developed out of that exclusive art of one class which is now considered the highest art. But no such new art of the future can or will be found. Our exclusive art, that of the upper classes of Christendom, has found its way into a blind alley. The direction in which it has been going leads nowhere. Having once let go of that which is most essential for art (namely, the guidance given by religious perception), that art has become ever more and more exclusive, and therefore ever more and more perverted, until, finally, it has come to nothing. The art of the future, that which is really coming, will not be a development of present-day art, but will arise on completely other and new foundations, having nothing in common with those by which our present art of the upper classes is guided. (Chapter XIX)
In his diary (the entry of April 3, 1905) Tolstoy says that intellectual male work for money, particularly in newspapers, is a perfect prostitution (this is not a comparison, but identity):
7) Умственная мужская деятельность за деньги, въ особенности газетная, есть совершенная проституцiя. И не сравне[нie], а тождество.
The author of an essay entitled ‘Villa Venus: an Organized Dream,’ Eric Veen derived his project from reading too many erotic works found in a furnished house his grandfather had bought near Vence from Count Tolstoy, a Russian or Pole:
In the spring of 1869, David van Veen, a wealthy architect of Flemish extraction (in no way related to the Veens of our rambling romance), escaped uninjured when the motorcar he was driving from Cannes to Calais blew a front tire on a frost-blazed road and tore into a parked furniture van; his daughter sitting beside him was instantly killed by a suitcase sailing into her from behind and breaking her neck. In his London studio her husband, an unbalanced, unsuccessful painter (ten years older than his father-in-law whom he envied and despised) shot himself upon receiving the news by cablegram from a village in Normandy called, dreadfully, Deuil.
The momentum of disaster lost none of its speed, for neither did Eric, a boy of fifteen, despite all the care and adoration which his grandfather surrounded him with, escape a freakish fate: a fate strangely similar to his mother’s.
After being removed from Note to a small private school in Vaud Canton and then spending a consumptive summer in the Maritime Alps, he was sent to Ex-en-Valais, whose crystal air was supposed at the time to strengthen young lungs; instead of which its worst hurricane hurled a roof tile at him, fatally fracturing his skull, Among the boy’s belongings David van Veen found a number of poems and the draft of an essay entitled ‘Villa Venus: an Organized Dream.’
To put it bluntly, the boy had sought to solace his first sexual torments by imagining and detailing a project (derived from reading too many erotic works found in a furnished house his grandfather had bought near Vence from Count Tolstoy, a Russian or Pole): namely, a chain of palatial brothels that his inheritance would allow him to establish all over ‘both hemispheres of our callipygian globe.’ The little chap saw it as a kind of fashionable club, with branches, or, in his poetical phrase, ‘Floramors,’ in the vicinity of cities and spas. Membership was to be restricted to noblemen, ‘handsome and healthy,’ with an age limit of fifty (which must be praised as very broadminded on the poor kid’s part), paying a yearly fee of 3650 guineas not counting the cost of bouquets, jewels and other gallant donations. Resident female physicians, good-looking and young (‘of the American secretarial or dentist-assistant type’), would be there to check the intimate physical condition of ‘the caresser and the caressed’ (another felicitous formula) as well as their own if ‘the need arose,’ One clause in the Rules of the Club seemed to indicate that Eric, though frenziedly heterosexual, had enjoyed some tender ersatz fumblings with schoolmates at Note (a notorious preparatory school in that respect): at least two of the maximum number of fifty inmates in the major floramors might be pretty boys, wearing frontlets and short smocks, not older than fourteen if fair, and not more than twelve if dark. However, in order to exclude a regular flow of ‘inveterate pederasts,’ boy love could be dabbled in by the jaded guest only between two sequences of three girls each, all possessed in the course of the same week — a somewhat comical, but not unshrewd, stipulation. (2.3)
In a letter of May 2, 1896, to the critic V. V. Stasov (a son of the famous architect Vasiliy Stasov), Leo Tolstoy mentions the architect I. P. Ropet (I. N. Petrov) who visited him in Yasnaya Polyana on that day. In the same letter Tolstoy says that he has the book ("De la prostitution dans la ville de Paris," 1836) by Parent du Chatelet and asks Stasov to send him more literature on the subject (Stasov sent Tolstoy six French books on prostitution, with some facts and data concerning the situation in Russia). Tolstoy's note begins with apologies:
Виноват перед вами, дорогой Владимир Васильевич, за то, что не отвечал и не благодарил за прекрасный портрет Герцена и ещё что-то.
Tolstoy thanks Stasov for the beautiful portrait of Herzen. Herzen is the author of Kto vinovat? (“Who is to blame?” 1846). In Moi vospominaniya (“My Reminiscences,” 1914) Tolstoy’s son Ilya Lvovich says that the phrase arkhitektor vinovat (the architect is to blame) was proverbial in the Tolstoy family:
Мне было пять лет.
В этот раз мне подарили большую фарфоровую чайную чашку с блюдцем. Мама знала, что я давно мечтал об этом подарке, и приготовила мне его к рождеству.
Увидав чашку на своем столике, я не стал рассматривать остальных подарков, схватил ее обеими руками и побежал ее показывать.
Перебегая из залы в гостиную, я зацепился ногой за порог, упал, и от моей чашки остались одни осколочки.
Конечно, я заревел во весь голос и сделал вид, что расшибся гораздо больше, чем на самом деле.
Мамá кинулась меня утешать и сказала мне, что я сам виноват, потому что был неосторожен.
Это меня рассердило ужасно, и я начал кричать, что виноват не я, а противный архитектор, который сделал в двери порог, и если бы порога не было, я бы не упал.
Папá это услыхал и начал смеяться: "Архитектор виноват, архитектор виноват," - и мне от этого стало ещё обиднее, и я не мог ему простить, что он надо мной смеётся.
С этих пор поговорка "архитектор виноват" так и осталась в нашей семье, и папá часто любил её повторять, когда кто-нибудь старался свалить свою вину на другого. (Chapter VII)
Fabulous Palermontovia blends Palermo (the largest city in and capital of Sicily) with Lermontov, the author of Borodino (1837). In his novel Voina i mir ("War and Peace," 1869) Tolstoy describes the battle of Borodino. At the beginning of his essay Yumor Lermontova (“Lermontov’s Humor”) included in Vtoraya kniga otrazheniy (“The Second Book of Reflections,” 1910) I. Annenski says that Lermontov’s mechta (dream) never repeated and mentions Tolstoy (the only man who, perhaps, could have understood it):
Мечта Лермонтова не повторилась. Она так и осталась недосказанной. Может быть, даже бесследной, по крайней мере, поскольку Толстой, единственный, кто бы еще мог ее понять, рано пошел своим и совсем другим путем.
According to Annenski (who compares Tolstoy to Sisyphus), Tolstoy must have participated in the creation of the world:
Недавно у Чехова мы ее положительно не узнали, так она разрядилась и надушилась даже. А кто не читал таких страниц Толстого, которые просто-таки дурманят нас миражем господства над жизнью?
Какая уж тут баба! Ну, право же, Толстой участвовал в творении!
Но, увы! Вглядитесь пристальнее в написанное Толстым и вы с тоскою заметите, что как раз эти-то особо обаятельные для нас страницы своей красотой наиболее разуверяют человека в возможности сохранить свою особость, свою мысль — быть собою, пусть может быть миражным, но единым и несоизмеримым. Нет, говорят они, — будь конем и бубенцами, будь белой пургой, будь каляным бельем, которое мертво трепыхается сквозь эту пургу на обледенелой изгороди, живи за всех, думай за всех, только не за себя, потому что все допустимо, все, может быть, есть и на самом деле, только не ты, понимаешь ли — не ты!
Толстой не мог изобрести для своего буддизма символа страшнее и безотраднее, чем его труд. Эстетически этот труд, им обожествленный, есть лишь черный камень Сизифа.
Катайте его, люди, до устали и без устали. Множьтесь, если уж так хотите, но лишь затем множьтесь, чтобы успешнее, т. е. безнадежнее, катать свой камень. Это во всяком случае поможет вам не думать, а главное, поможет каждому из вас не сознавать себя самим собою. Это поможет вам даже примириться с единственным остатком самости, который я еще оставляю вам, т. е. страхом смерти. Да и зачем вам еще своя мысль, люди, когда я, ваш пророк, один за всех и раз навсегда передал вам мое великое отчаяние? Этого ли вам мало?
In VN’s novel Zashchita Luzhina (“The Luzhin Defense,” 1930) the action begins on Friday, August 28, 1908, Leo Tolstoy’s eightieth birthday. In VN’s novel Palermo is mentioned several times:
“Вам уютно, Лужин?- спрашивала невеста.- Вы спите хорошо, Лужин? Нет, я знаю, что неуютно, но ведь это скоро все изменится". "Не надо больше откладывать,- бормотал Лужин, обняв ее и скрестив пальцы у нее на бедре.- Садитесь, садитесь, не надо откладывать. Давайте, завтра вступим. Завтра. В самый законный брак". "Да, скоро, скоро,- отвечала она.- Но нельзя же в один день. Есть еще одно учреждение. Там мы с вами будем висеть на стене в продолжение двух недель, и ваша жена тем временем приедет из Палермо, посмотрит на имена и скажет: нельзя, Лужин - мой".
"Are you comfortable, Luzhin?" his fiancee kept inquiring. "Are you sleeping well, Luzhin? No, I know it's not comfortable, but it will all change soon." "There's no need to put it off any longer," muttered Luzhin, putting his arms around her and interlacing his fingers on her hip. "Sit down, sit down, there's no need to put it off. Let's do it tomorrow. Tomorrow. Most lawful matrimony." "Yes, soon, soon," she replied. "But it can't be done in a single day. There's still one more establishment. There you and I will hang on the wall for two weeks, and in the meantime your wife will come from Palermo, take a look at the names and say: Impossible--Luzhin's mine." (Chapter 11)
Он проснулся оттого, что жена, уже одетая, наклонилась над ним и поцеловала в переносицу. "Здравствуйте, милый Лужин,- сказала она.- Уже десять часов. Что мы сегодня делаем,- дантист или виза?" Лужин посмотрел на нее светлыми, растерянными глазами и сразу прикрыл веки опять. "А кто забыл на ночь часы завести? - засмеялась жена, слегка тормоша его за полную белую шею.- Так можно проспать всю жизнь". Она наклонила голову набок, глядя на профиль мужа, окруженный вздутием подушки, и заметив, что он снова заснул, улыбнулась и вышла из комнаты. В кабинете она постояла перед окном, глядя на зеленовато-голубое небо, по-зимнему безоблачное, и подумала, что сегодня, должно быть, очень холодно, и Лужину надо приготовить шерстяной жилет. На письменном столе зазвонил телефон, это, очевидно, мать спрашивала, будут ли они сегодня у нее обедать. "Алло?" - сказала Лужина, присев на край стола. "Алле, алле",- взволнованно и сердито закричал в телефон неизвестный голос. "Да-да, я слушаю",- сказала Лужина и пересела в кресло. "Кто там?" - по-немецки, но с русской растяжкой, спросил недовольный голос. "А кто говорит?" - понаведалась Лужина. "Господин Лужин дома?" - спросил голос по-русски. "Кто говорит?" - с улыбкой повторила Лужина. Молчание. Голос как будто решал про себя вопрос, открыться или нет. "Я хочу говорить с господином Лужиным,- начал он опять, вернувшись к немецкому языку.- Очень спешное и важное дело". "Минуточку",- сказала Лужина и прошлась раза два по комнате. Нет, Лужина будить не стоило. Она вернулась к телефону. "Еще спит,- сказала она.- Но если хотите ему что-нибудь передать..." "Ах, это очень досадно,- заговорил голос, окончательно усвоив русскую речь.- Я звоню уже второй раз. Я прошлый раз оставил свой телефон. Дело для него крайне важное и не терпящее отлагательств". "Я- его жена,- сказала Лужина.- Если что нужно..." "Очень рад познакомиться,- деловито перебил голос.- Моя фамилия- Валентинов. Ваш супруг, конечно, рассказывал вам обо мне. Так вот: скажите ему, как только он проснется, чтобы он садился в автомобиль и ехал бы ко мне. Кино-концерн "Веритас", Рабенштрассе 82. Дело очень спешное и для него очень важное!"- продолжал голос, опять перейдя на немецкий язык, потому ли, что этого требовала важность дела, или потому просто, что немецкий адрес увлек его в соответствующую речь,- неизвестно. Лужина сделала вид, что записывает адрес, и потом сказала: "Может быть, вы мне все-таки скажете сперва, в чем дело". Голос неприятно взволновался: "Я старый друг вашего мужа. Каждая секунда дорога. Я его жду сегодня ровно в двенадцать. Пожалуйста, передайте ему. Каждая секунда".- "Хорошо,- сказала Лужина.- Я ему передам, но только не знаю,- может быть, ему сегодня неудобно". "Шепните ему одно: Валентинов тебя ждет",- засмеялся голос и, пропев немецкое "до свидания", провалился в щелкнувший люк. Несколько мгновений Лужина просидела в раздумье, потом она назвала себя дурой. Надо было прежде всего объяснить, что Лужин перестал заниматься шахматами. Валентинов... Тут только она вспомнила визитную карточку, найденную в шапокляке. Валентинов, конечно, знакомый Лужина по шахматным делам. Других знакомых у него не было. Ни о каком старом друге он никогда не рассказывал. Тон у этого господина совершенно невозможный. Нужно было потребовать, чтобы он объяснил, в чем дело. Дура. Что же теперь делать? Спросить у Лужина? - нет. Кто такой Валентинов? Старый друг... Граальский говорил, что у него справлялись... Ага, очень просто. Она пошла в спальню, убедилась, что Лужин еще спит,- а спал он по утрам удивительно крепко,- и вернулась к телефону. Актер, к счастью, оказался дома и сразу принялся рассказывать длинную историю о легкомысленных и подловатых поступках, совершенных когда-то его вчерашней собеседницей. Лужина, нетерпеливо дослушав, спросила, кто такой Валентинов, Актер ахнул и стал говорить, что "представьте себе, вот я какой забывчивый, без суфлера не могу жить"; и наконец, подробно рассказав о своих отношениях с Валентиновым, мельком упомянул, что Валентинов, по его, валентиновским, словам, был шахматным опекуном Лужина и сделал из него великого игрока. Затем актер вернулся ко вчерашней даме и, рассказав еще одну ее подлость, стал многоречиво с Лужиной прощаться, причем последние его слова были: "целую в ладошку".
"Вот оно что,- проговорила Лужина, повесив трубку.- Ну, хорошо". Тут она спохватилась, что в разговоре раза два произнесла фамилию Валентинова и что муж мог случайно слышать, если выходил из спальни в прихожую. У нее екнуло сердце, и она побежала проверить, спит ли он еще. Он проснулся и курил в постели. "Мы сегодня никуда не поедем,- сказала она.- Очень все поздно вышло. А обедать будем у мамы. Полежите еще, вам полезно, вы толстый". Крепко прикрыв дверь спальни и затем дверь кабинета, она торопливо выискала в телефонной книге номер "Веритаса" и, прислушавшись, не ходит ли поблизости Лужин, позвонила. Оказалось, что Валентинова не так-то легко добиться. Трое разных людей, сменяясь, подходили к телефону, отвечали, что сейчас позовут, а потом барышня разъединяла, и надо было начинать сызнова. При этом она старалась говорить по возможности тише, и приходилось повторять, и это было очень неприятно. Наконец, желтенький, худенький голос уныло сообщил ей, что Валентинова нет, но что он непременно будет в половине первого. Она попросила передать, что Лужин не может приехать, так как болен, будет болеть долго и убедительно просит, чтобы его больше не беспокоили. Опустив трубку на вилку, она опять прислушалась, услышала только стук своего сердца и тогда вздохнула и с безмерным облегчением сказала "уф!". С Валентиновым было покончено. Слава Богу, что она оказалась одна у телефона. Теперь это миновало. А скоро отъезд. Еще нужно позвонить матери и дантисту. А с Валентиновым покончено. Какое слащавое имя. И на минуту она задумалась, совершив за эту одну минуту, как это иногда бывает, долгое и неторопливое путешествие: направилась она в лужинское прошлое, таща за собой Валентинова, которого по голосу представила себе в черепаховых очках, длинноногого и, путешествуя в легком тумане, она искала место, где бы опустить наземь Валентинова, скользкого, отвратителью ерзавшего, но места она не находила, так как о юности Лужина не знала почти ничего. Пробираясь еще дальше, вглубь, она, через призрачный курорт с призрачной гостиницей, где жил четырнадцатилетний вундеркинд, попала в детство Лужина, где было как-то светлее,- но и тут Валентинова не удалось пристроить. Тогда она вернулась вспять со своей все мерзостнее становившейся ношей, и кое-где, в тумане лужинской юности, были острова: он уезжает за границу играть в шахматы, покупает открытки в Палермо, держит в руках визитную карточку с таинственной фамилией... Пришлось возвратиться восвояси с пыхтящим, торжествующим Валентиновым и вернуть его фирме "Веритас", как заказной пакет, посланный по ненайденному адресу. Пускай же он и останется там, неведомый, но несомненно вредный, со страшным своим прозвищем: шахматный опекун.
He woke up when his wife, already dressed, bent over him and kissed him on the glabella. "Good morning, dear Luzhin," she said. "It's ten o'clock already. What shall we do today--the dentist or our visas?" Luzhin looked at her with bright, distracted eyes and immediately closed his lids again. "And who forgot to wind up the clock for the night?" laughed his wife, fondly worrying the plump white flesh of his neck. "That way you could sleep your whole life away." She bent her head to one side, looking at her husband's profile surrounded by the bulges in the pillow, and noting that he had fallen asleep again, she smiled and left the room. In the study she stood before the window and looked at the greenish-blue sky, wintry and cloudless, thinking it would probably be cold today and Luzhin should wear his cardigan. The telephone rang on the desk, that was evidently her mother wanting to know if they would be dining at her place. "Hello?" said Mrs. Luzhin, perching on the edge of a chair. "Hello, hello," shouted an unfamiliar voice into the telephone excitedly and crossly. "Yes, yes, I'm here," said Mrs. Luzhin and moved to an armchair. "Who's there?" asked a displeased voice in German with a Russian accent. "And who's speaking?" inquired Mrs. Luzhin. "Is Mr. Luzhin at home?" asked the voice in Russian. "Kto govorit, who's speaking?" repeated Mrs. Luzhin with a smile. Silence. The voice seemed to be debating with itself the question of whether to come out into the open or not. "I want to talk to Mr. Luzhin," he began again, reverting to German. "A very urgent and important matter." "One moment," said Mrs. Luzhin and walked up and down the room a time or two. No, it was not worth waking Luzhin. She returned to the telephone. "He's still sleeping," she said. "But if you want to leave a message ..." "Oh, this is very annoying," said the voice, adopting Russian finally. "This is the second time I've called. I left my telephone number last time. The matter is extremely important to him and permits of no delay." "I am his wife," said Mrs. Luzhin. "If you need anything ..." "Very glad to make your acquaintance," interrupted the voice briskly. "My name is Valentinov. Your husband of course has told you about me. So this is what: tell him as soon as he wakes up to get straight into a taxi and come over to me. Kinokonzern 'Veritas,' Rabenstrasse 82. It's a very urgent matter and very important to him," continued the voice, switching to German again, either because of the importance of the matter or simply because the German address had drawn him into the corresponding language. Mrs. Luzhin pretended to be writing down the address and then said: "Perhaps you will still tell me first what the matter is about." The voice grew unpleasantly agitated: "I'm an old friend of your husband. Every second is precious. I'll expect him today at exactly twelve o'clock. Please tell him. Every second ..." "All right," said Mrs. Luzhin. "I'll tell him, only I don't know--perhaps today will be inconvenient for him." "Just whisper in his ear: 'Valentinov's expecting you,' " said the voice with a laugh, sang out a German "goodbye" and vanished behind the click of its trapdoor. For several moments Mrs. Luzhin sat there thinking and then called herself a fool. She should have explained first of all that Luzhin no longer played chess. Valentinov ... Only now did she remember the visiting card she had found in the opera hat. Valentinov, of course, was acquainted with Luzhin through chess. Luzhin had no other acquaintances. He had never mentioned a single old friend. This man's tone was completely impossible. She should have demanded that he explain his business. She was a fool. What should be done now? Ask Luzhin? No. Who was Valentinov? An old friend. Graalski said he had been asked ... Aha, very simple. She went into the bedroom, assured herself that Luzhin was still sleeping--he usually slept amazingly soundly in the mornings--and went back to the telephone. Luckily the actor turned out to be at home and immediately launched into a long account of all the frivolous and mean actions committed at one time or another by the lady he had been talking to at the party. Mrs. Luzhin heard him out impatiently and then asked who Valentinov was. The actor said "Oh yes!" and continued: "You see how forgetful I am, life is impossible without a prompter"; and finally, after giving a detailed account of his relations with Valentinov, he mentioned in passing that, according to him, he, Valentinov, had been Luzhin's chess father, so to speak, and had made a great player out of him. Then the actor returned to the actress of the night before and after mentioning one last meanness of hers began to take voluble leave of Mrs. Luzhin, his last words being: "I kiss the palm of your little hand."
"So that's how it is," said Mrs. Luzhin, hanging up the receiver. "All right." At this point she recollected that she had mentioned Valentinov's name once or twice in the conversation and that her husband might have chanced to hear it if he had come out of the bedroom into the hall. Her heart missed a beat and she ran to check if he was still sleeping. He had wakened and was smoking in bed. "We won't go anywhere this morning," she said. "Anyway it's too late. And we'll dine at Mamma's. Stay in bed a while longer, it's good for you, you're fat." Closing the bedroom door firmly and then the door of the study, she hastily looked up the "Veritas" number in the telephone book, listened to see if Luzhin was near and then rang up. It turned out to be not so easy to get hold of Valentinov. Three different people came to the telephone in turn and replied they would get him immediately, and then the operator cut her off and she had to start all over again. At the same time she was trying to speak as low as possible and it was necessary to repeat things, which was very unpleasant. Finally a yellowy, worn little voice informed her dejectedly that Valentinov was not there but would definitely be back by twelve thirty. She asked that he be informed that Luzhin was unable to come since he was ill, would continue to be ill for a long time and begged earnestly not to be bothered any more. Replacing the receiver on its hook she listened again, and hearing only the beating of her own heart she then sighed and said "ouf!" with boundless relief. Valentinov had been dealt with. Thank goodness she had been alone at the telephone. Now it was over. And soon they would depart. She still had to call her mother and the dentist. But Valentinov had been dealt with. What a cloying name. And for a minute she became thoughtful, accomplishing during that one minute, as sometimes happens, a long leisurely journey: she set off into Luzhin's past, dragging Valentinov with her, visualizing him, from his voice, in horn-rimmed spectacles and long-legged, and as she journeyed through the mist she looked for a spot where she could dump the slippery, repulsively wriggling Valentinov, but she could not find one because she knew almost nothing about Luzhin's youth. Fighting her way still farther back, into the depths, she passed through the semispectral spa with its semispectral hotel, where the fourteen-year-old prodigy had lived, and found herself in Luzhin's childhood, where the air was somehow brighter--but she was unable to fit Valentinov in here either. Then she returned with her progressively more detestable burden, and here and there in the mist of Luzhin's youth were islands: his going abroad to play chess, his buying picture postcards in Palermo, his holding a visiting card with a mysterious name on it.... She was forced to go back home with the puffing, triumphant Valentinov and return him to the firm of "Veritas," like a registered package that has been dispatched to an undiscovered address. So let him remain there, unknown but undoubtedly harmful, with his terrible sobriquet: chess father. (Chapter 14)
After he made the acquaintance of his future wife at a German spa, Luzhin recalls quite irrelevantly but with stunning clarity the face of a bare-shouldered, black-stockinged young prostitute, standing in a lighted doorway in a dark side street in a nameless town:
Он действительно почувствовал себя лучше среди этой зеленой декорации, в меру красивой, дающей чувство сохранности и покоя. И вдруг, как бывает в балагане, когда расписная бумажная завеса прорывается звездообразно, пропуская живое, улыбающееся лицо, появился, невесть откуда, человек, такой неожиданный и такой знакомый, заговорил голос, как будто всю жизнь звучавший под сурдинку и вдруг прорвавшийся сквозь привычную муть. Стараясь уяснить себе это впечатление чего-то очень знакомого, он совершенно некстати, но с потрясающей ясностью вспомнил лицо молоденькой проститутки с голыми плечами, в черных чулках, стоявшей в освещенной пройме двери, в темном переулке, в безымянном городе. И нелепым образом ему показалось, что вот это - она, что вот, она явилась теперь, надев приличное платье, слегка подурнев, словно она смыла какие-то обольстительные румяна, но через это стала более доступной. Таково было первое впечатление, когда он увидел ее, когда заметил с удивлением, что с ней говорит. И ему было немного досадно, что она не совсем так хороша, как могла быть, как мерещилась по странным признакам, рассеянным в его прошлом. Он примирился и с этим и постепенно стал забывать ее смутные прообразы, но зато почувствовал успокоение и гордость, что вот, с ним говорит, занимается им, улыбается ему настоящий, живой человек. И в тот день, на площадке сада, где ярко-желтые осы садились на железные столики, поводя опущенными сяжками,- когда он вдруг заговорил о том, как некогда, мальчиком, жил в этой гостинице, Лужин начал тихими ходами, смысл которых он чувствовал очень смутно, своеобразное объяснение в любви. "Ну, расскажите что-нибудь еще",- повторила она, несмотря на то, что заметила, как хмуро и скучно он замолчал.
He did feel better amid this green scenery that was moderately beautiful and transmitted a feeling of security and tranquillity. And suddenly, as in a fairground booth when a painted paper screen is burst starwise, admitting a smiling human face, there appeared from no one knew where a person who was so unexpected and so familiar, and who spoke with a voice that seemed to have been sounding mutely all his life and now had suddenly burst through the usual murk. Trying to unravel in his mind this impression of something very familiar he recalled quite irrelevantly but with stunning clarity the face of a bare-shouldered, black-stockinged young prostitute, standing in a lighted doorway in a dark side street in a nameless town. And in some ridiculous way it seemed to him that this was she, that she had come now, primly dressed and somewhat less pretty, as if she had washed off some bewitching makeup but because of this had become more accessible. This was his first impression when he saw her, when he noticed with surprise that he was actually talking to her. It irked him a little that she was not quite as good-looking as she might have been, judging by odd dreamy signs strewn about in his past. He reconciled himself to this and gradually began to forget her vague prototypes, and then he felt reassured and proud that here talking to him, spending her time with him and smiling at him, was a real live person. And that day on the garden terrace, where bright yellow wasps kept settling on the iron tables and moving their lowered antennae--that day when he started to speak of how he had once lived in this hotel as a small boy--Luzhin began with a series of quiet moves, the meaning of which he himself only vaguely sensed, his own peculiar declaration of love. "Go on, tell me more," she repeated, despite having noticed how morosely and dully he had fallen silent. (Chapter 6)
The surname Luzhin comes from luzha (puddle). In his essay M. Yu. Lermontov (1911) Boris Sadovskoy compares Lermontov to a swan that wallows in a dirty puddle:
Отсюда понятно это небывалое у других поэтов обилие одних и тех же описаний, вводимых в разные произведения, упорные повторения стихов, одинаковые имена героев. Все это обнаруживает глубокую одноцентрённость вечно сверлящей души, которой одна неотступная мысль владеет: выразить самое себя. Душе этой пришлось пройти сквозь строй, вынести ужасную пытку земной любви. Лермонтов барахтается в жизни, как лебедь в грязной луже. Начиная с бабушкиных горничных, пресненских Тирз и Параш и кончая юнкерскими Уланшами, Лариссами и танцорками все соединилось, чтобы осквернить любящую нежную душу, чтобы, омрачив, высосать и опустошить ее.
In his essay on Lermontov Sadovskoy mentions zapiski (the memoirs) of Count Tolstoy:
По тем временам (сто лет назад) сближение подрастающего барчонка с миром девичьей было явлением неизбежным и притом обычным. Конечно, сама строгая бабушка Арсеньева нисколько не огорчилась бы, узнав о связи Мишеля с дворовой девушкой. Девичья в помещичьей усадьбе была особым миром; сюда отбирались красивейшие и умнейшие девушки, часто незаконные дочери господ; здесь зарождались крепостные актрисы и танцовщицы, но под старость из девичьей же выходили Арины Родионовны и Натальи Савишны. Из какого-то ложного стыда (перед чем?) мы все еще затеняем положительные стороны старой помещичьей жизни, не исследованные доныне. Девичья играла большую роль в юности наших предков. Из записок гр. Л. Толстого мы знаем, что отца его в шестнадцать лет родители соединили "для здоровья" с одной из дворовых девушек. Сам Толстой в "Отрочестве" рассказывает о любви к горничной Маше. В девичьей возникало первое очарование женской любви, вспыхивали первые порывы сладострастия, но далеко не для всех влияние это оказывалось вредным и роковым. В воспоминаниях Фета мы находим идиллическое описание прекрасной горничной Аннушки, пробудившей первую возвышенную страсть в груди будущего певца "Соловья и розы". У Лермонтова описание ночных свиданий с Марфушей сделано, несомненно, с натуры.
and says that Lermontov resembles Tolstoy in certain respect:
Быть может, проживи Лермонтов еще шесть, десять лет, он переломил бы себя, как Лев Толстой, с юностью которого его юность имеет большое сходство. В признаниях Печорина звучат толстовские ноты; самая идея "исповеди" роднит Лермонтова с Толстым.
Kaplya - luzha - ozero - reka - more - okean (drop - puddle - lake - river - sea - ocean)
In the first stanza of his poem Son ("A Dream," 1841) Lermontov uses the phrase po kaple (drop by drop):
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
In noon's heat, in a dale of Dagestan
With lead inside my breast, stirless I lay;
The deep wound still smoked on; my blood
Kept trickling drop by drop away.
In his poem Net, ya ne Bayron, ya drugoy ("No, I'm not Byron, I'm another," 1832) Lermontov compares his soul to the ocean in which lies a load of broken hopes:
Нет, я не Байрон, я другой,
Ещё неведомый избранник,
Как он, гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? Кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или Бог — или никто!
No, I'm not Byron, I’m another
yet unknown chosen man,
like him, a persecuted wanderer,
but only with a Russian soul.
I started sooner, I will end sooner,
my mind won’t achieve much;
in my soul, as in the ocean,
lies a load of broken hopes.
Gloomy ocean, who can
find out your secrets? Who
will tell to the crowd my thoughts?
Myself – or God – or none at all!
Like Lermontov's poem "A Dream," VN's Ada is a triple dream (a dream within a dream within a dream).