According to Kinbote (in VN’s novel Pale Fire, 1962, Shade's mad commentator who imagines that he is Charles the Beloved, the last self-exiled king of Zembla), after the death of her husband the mother of Jakob Gradus (Shade's murderer) moved to Strasbourg:
By an extraordinary coincidence (inherent perhaps in the contrapuntal nature of Shade's art) our poet seems to name here (gradual, gray) a man, whom he was to see for one fatal moment three weeks later, but of whose existence at the time (July 2) he could not have known. Jakob Gradus called himself variously Jack Degree or Jacques de Grey, or James de Gray, and also appears in police records as Ravus, Ravenstone, and d'Argus. Having a morbid affection for the ruddy Russia of the Soviet era, he contended that the real origin of his name should be sought in the Russian word for grape, vinograd, to which a Latin suffix had adhered, making it Vinogradus. His father, Martin Gradus, had been a Protestant minister in Riga, but except for him and a maternal uncle (Roman Tselovalnikov, police officer and part-time member of the Social-Revolutionary party), the whole clan seems to have been in the liquor business. Martin Gradus died in 1920, and his widow moved to Strasbourg where she soon died, too. Another Gradus, an Alsatian merchant, who oddly enough was totally unrelated to our killer but had been a close business friend of his kinsmen for years, adopted the boy and raised him with his own children. It would seem that at one time young Gradus studied pharmacology in Zurich, and at another, traveled to misty vineyards as an itinerant wine taster. We find him next engaging in petty subversive activities - printing peevish pamphlets, acting as messenger for obscure syndicalist groups, organizing strikes at glass factories, and that sort of thing. Sometime in the forties he came to Zembla as a brandy salesman. There he married a publican's daughter. His connection with the Extremist party dates from its first ugly writhings, and when the revolution broke out, his modest organizational gifts found some appreciation in various offices. His departure for Western Europe, with a sordid purpose in his heart and a loaded gun in his pocket, took place on the very day that an innocent poet in an innocent land was beginning Canto Two of Pale Fire. We shall accompany Gradus in constant thought, as he makes his way from distant dim Zembla to green Appalachia, through the entire length of the poem, following the road of its rhythm, riding past in a rhyme, skidding around the corner of a run-on, breathing with the caesura, swinging down to the foot of the page from line to line as from branch to branch, hiding between two words (see note to line 596), reappearing on the horizon of a new canto, steadily marching nearer in iambic motion, crossing streets, moving up with his valise on the escalator of the pentameter, stepping off, boarding a new train of thought, entering the hall of a hotel, putting out the bedlight, while Shade blots out a word, and falling asleep as the poet lays down his pen for the night. (note to Line 17)
Strasbourg was the home city of Ludwig Heinrich von Nicolay (1737-1820), a poet and mentor of the future Emperor Paul I of Russia. On the night of March 12, 1801, Paul I was assassinated in his residence, the newly built Mikhaylovski palace in St. Petersburg. Since 1819 the Main Engineering School was located in the gloomy Mikhaylovski palace. In 1838-43 Dostoevski was a student of the Main Engineering School. In a letter of Oct. 31, 1838 (Dostoevski’s seventeenth birthday), written in the Mikhaylovski palace (where the students lived) Dostoevski twice uses the word gradus (degree):
Друг мой! Ты философствуешь как поэт. И как не ровно выдерживает душа градус вдохновенья, так не ровна, не верна и твоя философия. Чтоб больше знать, надо меньше чувствовать, и обратно, правило опрометчивое, бред сердца.
My friend, you philosophize like a poet. And just because the soul cannot be forever in a state of exaltation [gradus vdokhnoven'ya, the degree of inspiration], your philosophy is not true and not just. To know more one must feel less, and vice versa. Your judgment is featherheaded – it is a delirium of the heart.
Заметь, что поэт в порыве вдохновенья разгадывает Бога, следовательно, исполняет назначенье философии. Следовательно, поэтический восторг есть восторг философии... Следовательно, философия есть та же поэзия, только высший градус её!..
Remark that the poet, in the moment of inspiration, comprehends God and consequently does the philosopher's work. Consequently poetic inspiration is nothing less than poetical inspiration. Consequently philosophy is nothing but poetry, a higher degree of poetry!
In the same letter Dostoevski mentions Byron and says that Byron was an egoist:
Послушай! Мне кажется, что слава также содействует вдохновенью поэта. Байрон был эгоист: его мысль о славе — была ничтожна, суетна... Но одно помышленье о том, что некогда вслед за твоим былым восторгом вырвется из праха душа чистая, возвышенно-прекрасная, мысль, что вдохновенье как таинство небесное освятит страницы, над которыми плакал ты и будет плакать потомство, не думаю, чтобы эта мысль не закрадывалась в душу поэта и в самые минуты творчества. Пустой же крик толпы ничтожен. Ах! я вспомнил 2 стиха Пушкина, когда он описывает толпу и поэта:
И плюет (толпа) на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник!..
I think that the poet's inspiration is increased by success. Byron was an egoist; his longing for fame was petty. But the mere thought that through one's inspiration there will one day lift itself from the dust to heaven's heights some noble, beautiful human soul; the thought that those lines over which one has wept are consecrated as by a heavenly rite through one's inspiration, and that over them the coming generations will weep in echo . . . that thought, I am convinced, has come to many a poet in the very moment of his highest creative rapture. But the shouting of the mob is empty and vain. There occur to me those lines of Pushkin, where he describes the mob and the poet:
"So let the foolish crowd, thy work despising, scream,
And spit upon the shrine where burns thy fire supreme,
Let them in childish arrogance thy tripod set a-tremble. . . ."
Dostoevski quotes the last lines of Pushkin’s sonnet Poetu (“To a Poet,” 1828). According to Vladimir Solovyov, the idea “You are a king, live alone!” expressed by Pushkin in his sonnet “To a Poet” was borrowed from Byron (“the solitude of kings”). Byron was born on January 22, 1788, and died on April 19, 1824, in Missolonghi, W Greece. In 1788 (the year of Byron's birth) Baron Ludwig von Nicolay acquired Monrepos, the magnificent estate with an extensive English landscape park in the northern part of the rocky island of Linnasaari (Tverdysh, Slottsholmen) outside Vyborg, Russia. Ubezhishche Monrepo (“Mon Repos Haven,” 1879) is a novel by Saltykov-Shchedrin; Monrepo (Monrepos, 1894) is a poem by Vladimir Solovyov. In Chekhov's play Dyadya Vanya ("Uncle Vanya," 1898) Professor Serebryakov announces that he plans to sell the estate that belonged to his late first wife and buy a dacha in Finland (from 1809 until 1917 Finland was an autonomous region of the Russian Empire). In the second part of his essay on Leonid Andreyev (the writer who spent his last years and died, in 1919, in Finland), Nekto v serom ("Someone in Gray," 1914), Amfiteatrov mentions the supernaturalist Christoph Friedrich Nicolai (1733-1811), a target of Goethe's attack in Faust (1808) who was in no way related to Baron von Nicolay:
Стихотворение Бальмонта вдохновлено известным магическим рисунком, где цельность Божества символизируется белою фигурою и ее точнейшим прямым, отвесным черным обратным отражением. Байронический эффект стихотворения -- в том, что отражение принимает себя за бытие, а бытие почитает своим отражением. Это по-своему красиво, мрачно и зло. Но для меня в этой статье не важно, где бытие, где отражение. Важно то, что Бальмонт принимает в богоборстве своем одинаково и бытие, и отражение, считается с ними как с фактом. Подобно каждому русскому каиниту, он проходит в данном случае тот трагикомический процесс мысли, что высмеял Гёте в четверостишии "Сна в Вальпургиеву ночь", обращенном против супернатуралиста Николаи:
Mit viel Vergnügen bin ich da
Und freue mich mit diesen;
Denn von den Teufeln kann ich ja
Auf gute Geister schließen.
Amfiteatrov quotes four lines from "Walpurgis Night's Dream or the Golden Wedding of Oberon and Titania" (Faust, Scene 22):
Supernaturalist.
I'm overjoyed at being here,
And even among these rude ones;
For if bad spirits are, 'tis clear,
There also must be good ones.
In Goethe's tragedy Mephistopheles calls Faust ein Mann von vielen Graden (“a man of manifold degrees”):
Mephistopheles:
Genug, genug, o treffliche Sibylle!
Gib deinen Trank herbei, und fülle
Die Schale rasch bis an den Rand hinan;
Denn meinem Freund wird dieser Trunk nicht schaden:
Er ist ein Mann von vielen Graden,
Der manchen guten Schluck getan.
Mephistopheles:
O Sibyl excellent, enough of adjuration!
But hither bring us thy potation,
And quickly fill the beaker to the brim!
This drink will bring my friend no injuries:
He is a man of manifold degrees,
And many draughts are known to him. (Scene 6 "Witches' Kitchen")
Treffliche Sibylle (excellent Sibyl) brings to mind Sybil Shade (the poet's wife). Gradus's adoptive father, an Alsatian merchant, makes one think of Goethe's novel Die Wahlvervandtschaften ("Elective Affinities," 1809) also translated under the title "Kindred by Choice." On the other hand, one is reminded of Baron Heeckeren, d'Anthès's adoptive father (and lover). Pushkin's murderer, d'Anthès was born (in 1812) in Colmar (the third-largest city in Alsace) to aristocratic Alsatian parents. In his essay on Leonid Andreyev Amfiteatrov compares the Gorki-Andreyev pair to "Alsace and Lorraine" (a fire place statuette that was once in fashion) and to the Schiller-Goethe pair made of plaster:
Но был Шиллер и был Иоганн Вольфганг фон Гёте, был Тургенев и "был" Лев Толстой, есть Максим Горький и есть Леонид Андреев. Вопрос противопоставления во всех этих парах выражается, конечно, не наивным: "Кто лучше?" "Вильгельм Телль" стоит "Фауста", без "Отцов и детей" русская культура невообразима еще в большей мере, чем без "Войны и мира", а гг. Горький и Андреев разорвали симпатии читающей современности, словно материю какую-нибудь, почти поровну надвое, и в то же время сохранили поразительную параллельность влияния. Они несоединимы, но и немыслимы один без другого, общество должно напитываться ими обоими -- порознь, но одновременно и в тайне к общей цели. То же самое было и с теми историческими парами, что помянул я выше. Один остроумный критик, не любящий ни Горького, ни Андреева, язвительно заметил в недавнем письме ко мне, что их постоянное сочетание напоминает ему бывшие когда-то в большой моде статуэтки для камина -- "Эльзас и Лотарингия". Но уж если вспоминать о статуэтках, то есть сближение более родственное: кому же не знакомы, на лотках бродячих формовщиков гипсовые Шиллер и Гёте в их символическом объятии? (Part I: "Literary Meyerbeer")
A German opera composer, Giacomo Meyerbeer (1791-1864) was born Jakob Liebmann Meyer Beer. He is thus Gradus's namesake. Meyerbeer is the author of Robert le diable (1831) and Les Huguenots (1836). The Huguenots were a religious group of French Protestants who held to the Reformed, or Calvinist, tradition of Protestantism. Gradus's father was a Protestant minister (i. e. pastor) in Riga. In his Poslanie Delvigu (“The Epistle to Delvig,” 1827) Pushkin tells the story of a skull that ostensibly belonged to Delvig's German forefather and says that the Baron (who was buried with his ancestors in Riga) was pleased with the pastor’s funeral flattery, with the coat of arms of his feudal tomb and with his bad epitaph:
Покойником в церковной книге
Уж был давно записан он,
И с предками своими в Риге
Вкушал непробудимый сон.
Барон в обители печальной
Доволен, впрочем, был судьбой,
Пастора лестью погребальной,
Гербом гробницы феодальной
И эпитафией плохой.
In his ode Vol’nost’ (“Liberty,” 1817) Pushkin describes the murder of Paul I and mentions pustynnyi pamyatnik tirana, zabven’yu broshennyi dvorets (forlorn memorial of a tyrant, a palace to oblivion cast), as Pushkin calls the Mikhaylovski palace:
Когда на мрачную Неву
Звезда полуночи сверкает,
И беззаботную главу
Спокойный сон отягощает,
Глядит задумчивый певец
На грозно спящий средь тумана
Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец —
И слышит Клии страшный глас
За сими страшными стенами,
Калигуллы последний час
Он видит живо пред очами,
Он видит — в лентах и звездах,
Вином и злобой упое́нны
Идут убийцы потае́нны,
На лицах дерзость, в сердце страх.
When down upon the gloomy Neva
The star Polaris scintillates
And peaceful slumber overwhelms
The head that is devoid of cares,
The pensive poet contemplates
The grimly sleeping in the mist
Forlorn memorial of a tyrant,
A palace to oblivion cast,
And hears the dreadful voice of Clio
Above yon gloom-pervaded walls
And vividly before his eyes
He sees Caligula's last hours.
He sees: beribanded, bestarred,
With Wine and Hate intoxicated,
They come, the furtive assassins,
Their faces brazen, hearts afraid.
Tiran (tyrant) rhymes with Uran and with obman (deceit, deception). In his Commentary and Index to Shade's poem Kinbote mentions Uran the Last, the Emperor of Zembla who seems to correspond to Paul I:
When I was a child, Russia enjoyed quite a vogue at the court of Zembla but that was a different Russia - a Russia that hated tyrants and Philistines, injustice and cruelty, the Russia of ladies and gentlemen and liberal aspirations. We may add that Charles the Beloved could boast of some Russian blood. In medieval times two of his ancestors had married Novgorod princesses. Queen Yaruga (reigned 1799-1800) his great-great-granddam, was half Russian; and most historians believe that Yaruga's only child Igor was not the son of Uran the Last (reigned 1798-1799) but the fruit of her amours with the Russian adventurer Hodinski, her goliart (court jester) and a poet of genius, said to have forged in his spare time a famous old Russian chanson de geste generally attributed to an anonymous bard of the twelfth century. (note to Line 681)
Uran the Last, Emperor of Zembla, reigned 1798-1799; an incredibly brilliant, luxurious and cruel monarch whose whistling whip made Zembla spin like a rainbow top; dispatched one night by a group of his sister's united favorites, 681.
In his Commentary Kinbote mentions Amphitheatricus, a writer of fugitive poetry who dubbed Onhava (the capital of Zembla) "Uranograd:"
Alfin the Vague (1873-1918; regnal dates 1900-1918, but 1900-1919 in most biographical dictionaries, a fumble due to the coincident calendar change from Old Style to New) was given his cognomen by Amphitheatricus, a not unkindly writer of fugitive poetry in the liberal gazettes (who was also responsible for dubbing my capital Uranograd!). (note to Line 71)
Amfiteatrov is the author of Gospoda Obmanovy (“The Obmanov Family,” 1902), a satire on the Russian imperial family (the Romanovs). In his book Zver’ iz bezdny (“Beast from the Abyss,” 1911) Amfiteatrov speaks of the phenomenon that K. H. Ulrichs (a German pioneer of sexology, 1825-95) dubbed uranizm (Urningism):
С 1864 по 1880 год в Лейпциге у Отто и Кадлера вышла целая серия работ по социальной физиологии некоего советника Ульрикса, озаглавленных в большинстве латинскими титулами — Vindex-Inclusa, Vindicta, Formatrix, Ara spei, Gladius furens. Критические стрелы. Идея этих статей — что «половое чувство не имеет отношения к полу». В мужском теле может заключаться женская и женскими страстями одаренная душа (anima muliebris in corpore virili inclusa) и, наоборот, женщина по телу может обладать душою и страстями мужчины. Ульрикс настаивал, что явление это, которое он назвал «уранизмом», есть лишь физиологическое исключение, а отнюдь не патологическая аномалия. На этом основании он требовал, чтобы закон и общество относились к любви урнингов как к явлению совершенно дозволительному и естественному и советовал даже разрешать браки между лицами одного и того же поля, которых судьба создала с урнингическими наклонностями. Нельзя не согласиться, что мальчишеские выходки развратного и пьяного юноши- язычника, которому было «все дозволено», оставлены обдуманной и научно поставленной теорией Ульрикса, старого ученого-христианина, далеко за флагом. А процесс Оскара Уайльда? А столь много нашумевшие разоблачения «Pall Mall Gazette» о подвигах английской родовой и коммерческой аристократии в лондонских трущобах? А записки Горона? А Эйленбург? А гомосексуальные радения — «лиги любви» — в современной России? А повести, в которых участники гомосексуального приключения предварительно молятся коленопреклоненно пред «иконами, приведшими де нас к общей радости»? Если урнингизм пытается переползти порог этики, его воспрещающей, — это симптом, пожалуй, поярче того, что две тысячи лет тому назад он откровенно переползал порог этики, к нему совершенно равнодушной.
«Я слыхал от некоторых, — говорит Светоний, — будто Нерон высказывал твердое убеждение, что стыд не свойствен природе человеческой, равно как нет в человеческом теле частей, обреченных на целомудрие, но что большинство людей только скрывают свои половые пороки и ловко притворяются целомудренными. Поэтому он извинял все другие пороки тем, кто откровенно предавался в его обществе похабству (professis apud se obscoenitatem»). Эта проповедь упразднения стыда откровенно развивалась в XV веке забубенною литературою Италии, в XVII — Англии, в XVIII — Франции, в конце XIX и в XX — России. В одном подпольно-порнографическом французском романе, приписываемом перу Альфреда де Мюссе, изображается общество, члены которого обязывались клятвою именно — как требовал Нерон — совершенно упразднить половой стыд и стараться довести тело своё до такой изощрённости, чтобы каждую часть его можно было использовать в целях сладострастия. (vol. III, “The Orgy,” chapter 1)
In 1798-1803 Ludwig von Nicolay served as President of the St. Petersburg Academy of Sciences. Pushkin is the author of a ribald epigram on Dondukov-Korsakov ("Prince Dunduk"), Sergey Uvarov's protégée who served as Vice-President of the St. Petersburg Academy of Sciences:
В Академии наук
Заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает
Дундуку такая честь;
Почему ж он заседает?
Потому что <жопа> есть.
In the Academy of Sciences
Prince Dunduk is sitting.
They say, Dunduk is not fit
For such an honor.
So why is he sitting?
Because he has an arse.
President of the Academy of Sciences in 1818-55, Minister of Education in 1833-49, Uvarov (the author of the famous formula "Orthodoxy, Autocracy, and Nationality") is the target of Pushkin's satire in his poem Na vyzdorovlenie Lukulla ("On the Recovery of Lucullus," 1835). Pushkin's poem is subtitled Podrazhanie latinskomu ("Imitation of the Latin"). It brings to mind a Latin suffix that had adhered to Gradus's name making it Vinogradus. Vinograd ("Grapes," 1824) is a poem by Pushkin:
Не стану я жалеть о розах,
Увядших с легкою весной;
Мне мил и виноград на лозах,
В кистях созревший под горой,
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой,
Продолговатый и прозрачный,
Как персты девы молодой.
I shall not miss the roses, fading
As soon as spring's fleet days are done;
I like the grapes whose clusters ripen
Upon the hillside in the sun —
The glory of my fertile valley,
They hang, each lustrous as a pearl,
Gold autumn's joy: oblong, transparent,
Like the slim fingers of a girl.
(transl. Babette Deutsch)