The main character in VN's novel Bend Sinister (1947), the philosopher Adam Krug is the author of the Komparatiwn Stuhdar en Sophistat tuen Pekrekh (The Philosophy of Sin in the American edition), a book that was translated into English by Krug's friend Ember:
Ember put down his pen again and sat lost in thought. He too had participated in that brilliant career. An obscure scholar, a translator of Shakespeare in whose green, damp country he had spent his studious youth — he innocently shambled into the limelight when a publisher asked him to apply the reverse process to the Komparatiwn Stuhdar en Sophistat tuen Pekrekh or, as the title of the American edition had it, a little more snappily, The Philosophy of Sin (banned in four states and a best seller in the rest). What a strange trick of chance — this masterpiece of esoteric thought endearing itself at once to the middle-class reader and competing for first honours during one season with that robust satire Straight Flush, and then, next year, with Elisabeth Ducharme's romance of Dixieland, When the Train Passes, and for twenty-nine days (leap year) with the book club selection Through Towns and Villages, and for two consecutive years with that remarkable cross between a certain kind of wafer and a lollipop, Louis Sontag's Annunciata, which started so well in the Caves of St Barthelemy and ended in the funnies. (Chapter 3)
On second thought, pekrekh seems to blend pekar' (Russian for baker) with grekh (Russian for sin). In a parable "As you sow, so shall you reap" pekar' and grekh are mentioned:
Пекарь небольшого поселка покупал масло у одного и того же фермера. Случилось раз, что вес масла был значительно ниже нормального. Пекарь решил обратиться в суд.
"Полагаю, что у вас должны быть весы", - сказал фермеру судья.
"Есть, сударь, но без гирек!"
"А как же вы определяете вес масла?"
"Очень просто: когда пекарь стал брать у меня масло, я начал покупать у него хлеб; я всегда проверял вес масла по фунтовой булке пекаря, поэтому, если вес масла оказался неверным, пусть пекарь винит себя!"
Таков вообще всякий грех! И неизбежен день, когда "грех наш найдет нас", - либо в этой жизни, либо в вечности. И тогда обманщик окажется "обманутым". Закон праведного воздаяния, безусловно, верен. Непременно наступит час, когда мы пожнем то, что сами посеяли!
There was a farmer who sold a pound of butter to the baker. One day, the baker decided to weigh the butter to see if he was getting a pound and he found that he was not. This angered him and he took the farmer to court.
The judge asked the farmer if he was using any measure.
The farmer replied “Your Honour, I am primitive. I don’t have a proper measure, but I do have a scale.”
The judge asked, “Then how do you weigh the butter?”
The farmer replied, “Your Honour since long before the baker started buying butter from me, I have been buying a pound of bread from him. Every day, when the baker brings the bread, I put it on the scale and give him the same weight in butter. If anyone is to be blamed, it is the baker.”
Such is every sin! And the day is inevitable, when "our sin will find us" - either in this life, or in eternity. And then the deceiver will turn out to be "the one who is deceived." The law of righteous revenge is undoubtedly correct. An hour will certainly come when we shall reap what we ourselves have sown.
Zakon pravednogo vozdayaniya (the law of righteous revenge) brings to mind Mne otmshchenie, i az vozdam (Vengeance is mine. I will take revenge), the epigraph to Tolstoy's Anna Karenin (1975-77). In his Izrecheniya, zapisannye na gramophonnoy plastinke ("The Dicta Recorded on a Gramophone Disc," 1910) Leo Tolstoy (who stopped writing fiction because he thought the process sinful) says:
Грешить — дело человеческое, оправдывать свой грех — дело дьявольское.
Половое чувство во всех животных и в человеке вложено для великого дела продолжения рода, и потому грех думать, что чувство это дано человеку только для удовольствия.
To sin is a human business, to justify sins is a devilish business.
The sexual feeling is given to all animals and humans for the great business of procreation, therefore it is a sin to think that the sexual feeling is given to man only for pleasure.
In Tolstoy's novel Anna Karenin jumps under a train. On Nov. 20, 1910, Leo Tolstoy died of pneumonia at Astapovo Railway Station. Krug's parents died in a railway accident. In Tolstoy's story Smert' Ivana Ilyicha ("The Death of Ivan Ilyich," 1886) Ivan Ilyich's wandering kidney is mentioned. Krug's wife Olga dies because of an unsuccessful kidney operation. Ivan Ilyich's surname, Golovin, comes from golova (head) and brings to mind Krug's dream, in which Olga's with both hands removes her beautiful head:
Everybody around was scribbling with zest and a very black fly which Schimpffer had especially prepared for the occasion by dipping it into India ink was walking on the shaven part of Paduk's studiously bent head. It left a blot near his pink ear and a black colon on his shiny white collar. A couple of teachers — her brother-in-law and the teacher of mathematics — were busily arranging a curtained something which would be a demonstration of the next theme to be discussed. They reminded one of stagehands or morticians but Krug could not see well because of the Toad's head. Paduk and all the rest wrote on steadily, but Krug's failure was complete, a baffling and hideous disaster, for he had been busy becoming an elderly man instead of learning the simple but now unobtainable passages which they, mere boys, had memorized. Smugly, noiselessly, Paduk left his seat to take his paper to the examiner, tripped over the foot that Schimpffer shot out and through the gap which he left Krug clearly perceived the outlines of the next theme. It was now quite ready for demonstration but the curtains were still drawn. Krug found a scrap of clean paper and got ready to write his impressions. The two teachers pulled the curtains apart. Olga was revealed sitting before her mirror and taking off her jewels after the ball. Still clad in cherry-red velvet, her strong gleaming elbows thrown back and lifted like wings, she had begun to unclasp at the back of her neck her dazzling dog collar. He knew it would come off together with her vertebrae — that in fact it was the crystal of her vertebrae — and he experienced an agonizing sense of impropriety at the thought that everybody in the room would observe and take down in writing her inevitable, pitiful, innocent disintegration. There was a flash, a click: with both hands she removed her beautiful head and, not looking at it, carefully, carefully, dear, smiling a dim smile of amused recollection (who could have guessed at the dance that the real jewels were pawned?), she placed the beautiful imitation upon the marble ledge of her toilet table. Then he knew that all the rest would come off too, the rings together with the fingers, the bronze slippers with the toes, the breasts with the lace that cupped them... his pity and shame reached their climax, and at the ultimate gesture of the tall cold stripteaser, prowling pumalike up and down the stage, with a horrible qualm Krug awoke. (Chapter 5)
In the language spoken in Padukgrad and Omigod (oh my God!) tuen pekrekh seems to mean "your sin," a phrase used by Tolstoy in Soldatskaya pamyatka ("Notes for Soldiers," 1901):
Тебе говорят, что ты должен убивать потому, что ты присягал и отвечать за твои дела будешь не ты, а начальство.
Но прежде, чем ты присягал, т. е. обязался людям исполнять их волю, ты уже без присяги обязан во всем исполнять волю бога, того, кто дал тебе жизнь, — бог же не велит убивать. Так что тебе никак нельзя было и присягать в том, что ты будешь делать всё, что прикажут тебе люди. От этого и в евангелии (Мф. V, 34) прямо сказано «не клянись вовсе»... «Говорите: да, да, нет, нет, а что более этого, то от лукавого». И то же сказано в послании Якова V, 12: «Прежде же всего, братия, не клянитесь ни небом, ни землею» и т. д. Так что сама присяга есть грех. То же, что они говорят, что за твои дела будешь отвечать не ты, а начальство, — явная неправда. Разве может совесть твоя быть не в тебе, а в ефрейторе, фельдфебеле, ротном, в полковнике или в ком бы то ни было? Никто не может за тебя решать, что ты можешь и должен и чего не можешь и не должен делать. И человек всегда ответственен за то, что он делает. Разве не во много раз легче убийства грех прелюбодеяния, а возможно ли, чтобы человек сказал другому: прелюбодействуй, я беру на себя твой грех, потому что я твой начальник.
You are told that you must kill, because you have taken the oath, and that not you but your commanders will be responsible for your actions.
But before you took the oath, that is, before you promised men to obey their will, it was your duty, without need of oaths, to obey in everything the will of God, of Him who gave you life; and God forbids killing. So that you could by no means swear that you would obey everything men might command. This is why it is distinctly stated in the Gospel, Matt. v. 34-37: "Swear not at all. . . . But let your speech be, Yea, yea; nay, nay: and whatsoever is more than these is of the evil one." And in the Epistle of James, chap. v. 12, the same thing is said, "But above all things, my brethren, swear not, neither by the heaven, nor by the earth." So that to take the oath is a sin. As to what they say about your commanders, not yourselves, being responsible for your deeds, this is obviously a falsehood. Is your conscience not in you, but in your sergeant, captain, colonel, or some one else? No one can decide for you what you can and must, and what you cannot and should not do. And a man is always responsible for what he does. Is not the sin of adultery much easier than that of murder? and yet can one man say to another: "Go and commit adultery. I shall bear your sin, because I am your commander"?
In the next paragraph Adam and Eve are mentioned:
Адам, как рассказывается в библии, согрешил против бога и сказал, что ему велела съесть яблоко жена, а жена сказала, что ее соблазнил дьявол. Бог не оправдал ни Адама, ни Еву и сказал им, что за то, что Адам послушал голоса своей жены, он будет наказан, и также будет наказана жена за то, что послушалась змия. И не оправдал, а наказал их. Разве не то же самое скажет бог и тебе, когда ты убьешь человека и скажешь, что тебе велел это сделать ротный?
According to the Biblical narrative Adam sinned against God, and then said that his wife told him to eat the apple, while his wife said she was tempted by the devil. God exonerated neither Adam nor Eve, but told them that because Adam listened to the voice of his wife he would be punished, and that his wife would be punished for listening to the serpent. And neither was excused, but both were punished. Will not God say the same to you also when you kill a man and say that your captain ordered you to do it?
En Sophistat in the title of Krug's book makes one think of Tolstoy's wife Sofia Andreevna, but actually may hint at the sophists mentioned by the physician in Tolstoy's story Khodite v svete, poka est' svet ("Walk in the Light While There is Light," 1893):
— Всё дело в жизни, и вот они, эти софисты и бунтовщики против людей и богов предлагают счастливый путь жизни. Под таким путем жизни они разумеют такой путь жизни, при котором все люди были бы счастливы — не было бы ни войн, ни казней, ни бедности, ни распутства, ни ссор, ни злобы. И они утверждают, что такое состояние людей будет тогда, когда люди будут исполнять заповеди Христа: не ссориться, не блудить, не клясться, не насиловать, не враждовать народу против народа. Но они ошибаются или обманывают тем, что они цель принимают за средство. Цель в том, чтобы не ссориться, не клясться, не блудить и т. д., и эта цель достигается только средствами общественной жизни. А то они говорят почти то же, что сказал бы учитель стрельбы, сказав: в цель ты попадешь тогда, когда стрела твоя будет лететь по прямой линии к цели. Да как сделать, чтобы она летела по прямой — в этом задача. И задача эта достигается в стрельбе тем, что тетива натянута, лук упруг, стрела пряма. То же и с жизнью людей. Наилучшая жизнь людей, такая, при которой не надо ссориться, блудить, убивать — достигается тем, чтобы была тетива — правители, упругость лука — сила власти, и прямая стрела — справедливость законов. Они же под предлогом лучшей жизни разрушают всё то, что улучшило и улучшает жизнь. Они не признают ни правителей, ни власти, ни законов.
"The whole thing is in life; and here these sophists and rebels against men and the gods propose a happy path of life in which all men would be happy; there would be no wars, no executions, no poverty, no licentiousness, no quarrels, no evil. And they insist that such a condition of men would come about when men should fulfill the precepts of Christ; not to quarrel, not to commit fornication, not to blaspheme, not to use vio- lence, not to bear ill-will against one another. But they make a mistake in taking the end for the means. Their aim is to keep from quarreling, from blasphemy, from fornication, and the like, and this aim is attained only by means of social life. And in speaking thus they say almost what a teacher of archery should say, if he said, ' You will hit the target when your arrow flies in a straight line directly to the target.' " But the problem is, how to make it fly in a straight line. And this problem is solved in archery by the string being tightly stretched, the bow being elastic, the arrow straight. The same with the life of men ; the very best life for men that in which they need not quarrel, or commit adultery, or do murder is attained by the bowstring the rulers ; the elasticity of the bow the force of the authorities ; and the straight arrow the equity of the law. (Chapter 5)
Btw., Tolstoy is the author of Krug chteniya ("The Circle of Reading," 1906, publ. in 1928), a collection of insights and wisdom compiled by Tolstoy.
Grekh ("The Sin," 1904) is a story by Mikhail Chekhov (Anton's brother). The characters in Chekhov's Rasskaz neizvetnogo cheloveka ("The Story of an Unknown Man," 1893) include Pekarsky:
Гостей приходило только трое. Самым солидным и, пожалуй, самым интересным был гость по фамилии Пекарский, высокий, худощавый человек, лет сорока пяти, с длинным, горбатым носом, с большою черною бородой и с лысиной. Глаза у него были большие, навыкате, и выражение лица серьезное, вдумчивое, как у греческого философа. Служил он в управлении железной дороги и в банке, был юрисконсультом при каком-то важном казенном учреждении и состоял в деловых отношениях со множеством частных лиц как опекун, председатель конкурса и т. п. Имел он чин совсем небольшой и скромно называл себя присяжным поверенным, но влияние у него было громадное. Его визитной карточки или записки достаточно было, чтобы вас принял не в очередь знаменитый доктор, директор дороги или важный чиновник; говорили, что по его протекции можно было получить должность даже четвертого класса и замять какое угодно неприятное дело. Считался он очень умным человеком, но это был какой-то особенный, странный ум. Он мог в одно мгновение помножить в уме 213 на 373 или перевести стерлинги на марки без помощи карандаша и табличек, превосходно знал железнодорожное дело и финансы, и во всем, что касалось администрации, для него не существовало тайн; по гражданским делам, как говорили, это был искуснейший адвокат, и тягаться с ним было нелегко. Но этому необыкновенному уму было совершенно непонятно многое, что знает даже иной глупый человек. Так, он решительно не мог понять, почему это люди скучают, плачут, стреляются и даже других убивают, почему они волнуются по поводу вещей и событий, которые их лично не касаются, и почему они смеются, когда читают Гоголя или Щедрина… Все отвлеченное, исчезающее в области мысли и чувства, было для него непонятно и скучно, как музыка для того, кто не имеет слуха. На людей смотрел он только с деловой точки зрения и делил их на способных и неспособных. Иного деления у него не существовало. Честность и порядочность составляют лишь признак способности. Кутить, играть в карты и развратничать можно, но так, чтобы это не мешало делу. Веровать в бога не умно, но религия должна быть охраняема, так как для народа необходимо сдерживающее начало, иначе он не будет работать. Наказания нужны только для устрашения. На дачу выезжать незачем, так как и в городе хорошо. И так далее. Он был вдов и детей не имел, но жизнь вел на широкую, семейную ногу и платил за квартиру три тысячи в год.
Only three visitors used to come. The most important and perhaps the most interesting was the one called Pekarsky — a tall, lean man of five and forty, with a long hooked nose, with a big black beard, and a bald patch on his head. His eyes were large and prominent, and his expression was grave and thoughtful like that of a Greek philosopher. He was on the board of management of some railway, and also had some post in a bank; he was a consulting lawyer in some important Government institution, and had business relations with a large number of private persons as a trustee, chairman of committees, and so on. He was of quite a low grade in the service, and modestly spoke of himself as a lawyer, but he had a vast influence. A note or card from him was enough to make a celebrated doctor, a director of a railway, or a great dignitary see any one without waiting; and it was said that through his protection one might obtain even a post of the Fourth Class, and get any sort of unpleasant business hushed up. He was looked upon as a very intelligent man, but his was a strange, peculiar intelligence. He was able to multiply 213 by 373 in his head instantaneously, or turn English pounds into German marks without help of pencil or paper; he understood finance and railway business thoroughly, and the machinery of Russian administration had no secrets for him; he was a most skilful pleader in civil suits, and it was not easy to get the better of him at law. But that exceptional intelligence could not grasp many things which are understood even by some stupid people. For instance, he was absolutely unable to understand why people are depressed, why they weep, shoot themselves, and even kill others; why they fret about things that do not affect them personally, and why they laugh when they read Gogol or Shchedrin... Everything abstract, everything belonging to the domain of thought and feeling, was to him boring and incomprehensible, like music to one who has no ear. He looked at people simply from the business point of view, and divided them into competent and incompetent. No other classification existed for him. Honesty and rectitude were only signs of competence. Drinking, gambling, and debauchery were permissible, but must not be allowed to interfere with business. Believing in God was rather stupid, but religion ought be safeguarded, as the common people must have some principle to restrain them, otherwise they would not work. Punishment is only necessary as deterrent. There was no need to go away for holidays, as it was just as nice in town. And so on. He was a widower and had no children, but lived on a large scale, as though he had a family, and paid thousand roubles a year for his flat. (Chapter III)
The surname Pekarsky comes from pekar' (baker).
In his story Volshebnik ("The Enchanter," 1939) VN mentions grekh (sin):
"Как мне объясниться с собой? – думалось ему, покуда думалось. – Ведь это не блуд. Грубый разврат всеяден; тонкий предполагает пресыщение. Но если и было у меня пять-шесть нормальных романов, что бледная случайность их по сравнению с моим единственным пламенем? Так как же? Не математика же восточного сластолюбия: нежность добычи обратно пропорциональна возрасту. О нет, это для меня не степень общего, а нечто совершенно отдельное от общего; не более драгоценное, а бесценное. Что же тогда? Болезнь, преступность? Но совместимы ли с ними совесть и стыд, щепетильность и страх, власть над собой и чувствительность, – ибо и в мыслях допустить не могу, что причиню боль или вызову незабываемое отвращение. Вздор; я не растлитель. В тех ограничениях, которые ставлю мечтанию, в тех масках, которые придумываю ему, когда, в условиях действительности, воображаю незаметнейший метод удовлетворения страсти, есть спасительная софистика. Я карманный вор, а не взломщик. Хотя, может быть, на круглом острове, с маленькой Пятницей (не просто безопасность, а права одичания, или это – порочный круг с пальмой в центре?). Рассудком зная, что эвфратский абрикос вреден только в консервах; что грех неотторжим от гражданского быта; что у всех гигиен есть свои гиены; зная, кроме того, что этот самый рассудок не прочь опошлить то, что иначе ему не дается…
“HOW CAN I COME TO TERMS with myself?” he thought, when he did any thinking at all. “This cannot be lechery. Coarse carnality is omnivorous; the subtle kind presupposes eventual satiation. So what if I did have five or six normal affairs—how can one compare their insipid randomness with my unique flame? What is the answer? It certainly isn’t like the arithmetic of Oriental debauchery, where the tenderness of the prey is inversely proportional to its age. Oh, no, to me it’s not a degree of a generic whole, but something totally divorced from the generic, something that is not more valuable but invaluable. What is it then? Sickness, criminality? And is it compatible with conscience and shame, with squeamishness and fear, with self-control and sensitivity? For I cannot even consider the thought of causing pain or provoking unforgettable revulsion. Nonsense—I’m no ravisher. The limitations I have established for my yearning, the masks I invent for it when, in real life, I conjure up an absolutely invisible method of sating my passion, have a providential sophistry. I am a pickpocket, not a burglar. Although, perhaps, on a circular island, with my little female Friday …(it would not be a question of mere safety, but a license to grow savage—or is the circle a vicious one, with a palm tree at its center?). “Knowing, rationally, that the Euphrates apricot[10] is harmful only in canned form; that sin is inseparable from civic custom; that all hygienes have their hyenas; knowing, moreover, that this selfsame rationality is not averse to vulgarizing that to which it is otherwise denied access… I now discard all that and ascend to a higher plane.
and peklyovannyi (rye bread):
Немедленно он навел нужную справку: был весьма удобный экспресс в 12.23… прибывающий ровно в 16.00. С обратным сообщением обстояло хуже… придется нанять там машину, сразу назад, к ночи мы будем тут – вдвоем, совершенно взаперти, с усталенькой, сонненькой, скорей раздеваться, я буду тебя баюкать – только это… только уют – какая там каторга (хотя, между прочим, лучше сейчас каторга, чем поганец в будущем)… тишина, голые ключицы, бридочки, пуговки сзади, лисий шелк между лопаток, зевота, горячие подмышки, ноги, нежности – не терять головы, – но чего, впрочем, естественнее, что привез маленькую падчерицу – что все-таки решил это сделать, – режут мать, ответственность, усердие, сама же просила "заботиться" – и пока мать спокойно лежит в больнице, что может быть, повторяем, естественнее, что здесь, где кому ж моя душенька помешает… и вместе с тем, знаете, – под боком, мало ли что, надо быть ко всему… ах, успех? тем лучше – выздоравливающие добреют, а если все-таки изволите гневаться – объясним, объясним: хотели сделать лучше – ну, может быть, немножко растерялись, признаемся, но с самыми лучшими… И, радостно торопясь, он у себя (в ее бывшей комнате) перестелил постель, навел беглый порядок, принял ванну, отменил деловое свидание, отменил уборщицу, быстро закусил в своем "холостом" ресторане, накупил фиников, ветчины, пеклеванного, сбитых сливок, мускатного винограда – чего еще? – и, вернувшись домой, разваливаясь на пакеты, все видел, как она вот тут пройдет, как там сядет, отведя назад тонкие обнаженные руки, пружинисто опираясь сзади себя, кудрявая, томненькая, и тут позвонили из больницы, прося его все-таки заглянуть, и когда по пути на вокзал он нехотя заехал, то узнал, что особа кончилась.
He immediately obtained the needed information: there was a most convenient express at 12:23, arriving at exactly 4:00 P.M. The return connection was not as simple… he would have to hire a car and leave immediately—by nightfall we’ll be back here, the two of us, in utter seclusion, the little thing will be tired and sleepy, get your clothes off quick, I’ll rock you to sleep—that’s all, just some cosy cuddling, who wants to be sentenced to hard labor (although, incidentally, hard labor now would be better than some bastard in the future)… the stillness, her naked clavicles, the little straps, the buttons in back, the foxlike silk between her shoulder blades, her sleepy yawns, her hot armpit, her legs, the tenderness—mustn’t lose my head… although what could be more natural than bringing home my little stepdaughter, deciding on it after all—they’re cutting open her mother, aren’t they?… Normal sense of responsibility, normal paternal zeal, besides, didn’t the mother herself ask me to “take care of the girl”? And while the other is quietly reposing in the hospital, what—we repeat—what could be more natural if here, where my darling couldn’t possibly disturb anybody… At the same time she’ll be close by, one never knows, one must be ready for any eventuality…. A success, was it? All the better—their character improves as they convalesce, and if madam still elects to be angry, we’ll explain, we’ll explain, we wanted to do what was best, maybe we got a little flustered, we admit, but all with the best… In a joyful rush, he changed the sheets on his bed (in her former bedroom); tidied up summarily; bathed; called off a business meeting; canceled the char; had a quick snack in his “bachelor” restaurant; bought a supply of dates, ham, rye bread, whipped cream, muscat grapes—had he forgotten anything?—and, when he got home, disintegrated into multiple packages and kept visualizing how she would pass here and sit down there, springily bracing herself behind her back with her slender bare arms, all curly and dark—and at that moment there was a call from the hospital asking him to look in after all; on the way to the station he reluctantly stopped by and learned that the person was no more.