In VN’s novel Look at the Harlequins! (1974) Other Books by the Narrator include Dr. Olga Repnin (1946). Vadim Vadimovich’s third English novel, Dr. Olga Repnin corresponds to VN’s Pnin (1957).
In his essay “Adam Czartoryski in Russia” (1935) Mark Aldanov points out that a close friend of Alexander I and his Minister of Foreign Affairs, Prince Adam Czartoryski (1870-1861) was a son of Prince Nikolay Repnin (and hence a half-brother of the minor poet Ivan Pnin, 1773-1805):
Здесь я — не первый, разумеется, — должен коснуться щекотливого вопроса, — обойти его молчанием в очерке о Чарторийском невозможно. Современники князя Адама — по крайней мере, русские его современники — были убеждены в том, что по крови он не поляк и не сын князя Адама–Казимира. Говорили, что отцом знаменитого польского государственного деятеля был русский — тот самый князь Н. В. Репнин, о котором речь была выше.
Репнин имел репутацию покорителя сердец. О днях своей юности он сам оставил забавный — к сожалению, краткий — рассказ: «Послали меня в молодости, по тогдашнему обычаю, в Париж, где я весело жил и проказничал. Приезжает к нашему послу курьер и привозит, между прочим, ему от императрицы Елизаветы Петровны повеление немедленно выслать меня в Петербург; за что и про что, ни посол, ни я не понимали. Явился я к государыне. «Здравствуй, Николаша! — так изволила называть меня. — Ты небось испугался. В Париже, слышу, ужасть какой разврат и распутство: Бога забыли. Вспомнила о тебе: что тебе делать в этом Содоме? Живи лучше дома». Быть может, именно этот случай и создал репутацию князю Репнину, но сохранялась она за ним долго и твёрдо.
Лет двадцать тому назад великий князь Николай Михайлович вел печатный и устный спор с известным польским историком Аскенази. «Профессор львовского университета Аскенази, — пишет великий князь («Исторический Вестник», 1916 г., т. 144, стр. 741.), — в беседах со мной приходил в ярость, когда я намекал на происхождение князя Адама Чарторийского. Известно, что он был сыном князя Н. В. Репнина, бывшего долго в связи с его матерью. Хотя Аскенази уверял, что это происхождение князя не доказано, но сходство не только кн. Адама, но и нынешнего представителя этого рода с кн. Репниным бросается в глаза и не требует других доказательств».
Спорить тут, разумеется, трудно, как трудно и судить по сходству. Вполне возможно, что слух этот неверен, но он часто повторяется в мемуарной литературе Александровского времени (равно и в донесениях некоторых иностранных дипломатов). Приведу свидетельство хорошо осведомлённого современника. «Князь Адам Чарторийский, — вспоминает кн. А. Н. Голицын («Русская Старина», 1884 г., т. 41, стр. 130.), — просто был прижит матерью его с нашим князем Репниным, некогда главноначальствовавшим нашей армией в Польше. Доказательством сего могло служить, между прочим, и то, что он был вылитое подобие князя Репнина; и отец и сын, по–видимому, это хорошо знали, ибо часто случалось, что во время болезни молодого Чарторийского князь Николай Васильевич, бывши таким знатным барином, не затруднялся, однако же, ходить к юноше на квартиру и подолгу сидеть у него».
Князь Голицын, правда, недолюбливал Адама Чарторийского, очень недолюбливал и его мать, которую называет «политической интриганкой», «гульливой полькой» и т. д. Однако же сходных свидетельств дошло до нас немало. Бартенев, живая летопись нескольких поколений русского дворянства, вскользь писал о князе Репнине: «Говорят, что супруг княгини Изабеллы Чарторийской прислал к нему новорожденного князя Адама в корзинке с цветами. В зрелом возрасте князь Адам очень походил лицом на князя Репнина, и Репнины всегда считали его своим» («Русский Архив», 1876 г., т. 1.).
Исторического значения вопрос, слава Богу, не имеет. Но психологическое значение его огромно (только поэтому, разумеется, я на нем и останавливаюсь). Ошибались ли современники князя Адама или не ошибались, — молва была именно такова, и Чарторийский не мог о ней не знать. В первые двадцать пять и в последние тридцать лет своей долгой жизни он считался (и в значительной мере действительно был) заклятым врагом России и всего русского. Стилизовали его даже под Конрада Валленрода. Легко себе представить, как это осложнялось мыслью о русском происхождении князя! Положение, несколько напоминающее сюжет известной драмы Анри Бернстейна: глава антисемитской партии внезапно узнает, что сам он — еврей по крови. (I)
According to Aldanov, Adam Czartoryski was sometimes compared to Konrad Wallenrod, the title character of a narrative poem (1828) by Adam Mickiewicz. In a letter of Jan. 21, 1831, to Eliza Khitrovo (Kutuzov’s daughter) Pushkin says that the only Pole who interests him is Mickiewicz and that Mickiewicz was in Rome when the Polish uprising of 1830-31 began:
La question de la Pologne est facile à décider. Rien ne peut la sauver qu’un miracle et il n’est point de miracle. Son salut est dans le désespoir, una salus nullam sperare salutem, ce qui est un nonsens. Ce n’est qu’une exaltation convulsive et générale qui puisse offrir aux polonais une chance quelconque. Les jeunes gens ont donc raison, mais les modérés l’emporteront et nous aurons le gouvernement de Varsovie, ce qui devait être fait depuis 33 ans. De tous les polonais il n’y a que Mickévicz qui m’intéresse. Il était à Rome au commencement de la révolte, je crains qu’il ne soit venu à Varsovie, assister aux dernières crises de sa patrie.
Introducing Louise Adamson to his daughter Bel (a namesake of Isabella Czartoryski, Adam’s mother), Vadim Vadimovich says that Louise is back from Rome:
Rather early next morning, a Sunday, as I stood, shawled in terry cloth, and watched four eggs rolling and bumping in their inferno, somebody entered the living room through a side door that I never bothered to lock.
Louise! Louise dressed up in hummingbird mauve for church. Louise in a sloping beam of mellow October sun. Louise leaning against the grand piano, as if about to sing and looking around with a lyrical smile.
I was the first to break our embrace.
VADIM No, darling, no. My daughter may come down any minute. Sit down.
LOUISE (examining an armchair and then settling in it) Pity. You know, I've been here many times before! In fact I was laid on that grand at eighteen. Aldy Landover was ugly, unwashed, brutal--and absolutely irresistible.
VADIM Listen, Louise. I have always found your free, frivolous style very fetching. But you will be moving into this house very soon now, and we want a little more dignity, don't we?
LOUISE We'll have to change that blue carpet. It makes the Stein look like an iceberg. And there should be a riot of flowers. So many big vases and not one Strelitzia! There was a whole shrub of lilac down there in my time.
VADIM It's October, you know. Look, I hate to bring this up, but isn't your cousin waiting in the car? It would be very irregular.
LOUISE Irregular, my foot. She won't be up before lunch. Ah, Scene Two.
(Bel wearing only slippers and a cheap necklace of iridescent glass—a Riviera souvenir--comes down at the other end of the living room beyond the piano. She has already turned kitchenward showing the beau-page back of her head and delicate shoulder blades when she becomes aware of our presence and retraces her steps.)
BEL (addressing me and casually squinting at my amazed visitor) Ya bezumno golodnaya (I'm madly hungry).
VADIM Louise dear, this is my daughter Bel. She's walking in her sleep, really, hence the, uh, non-attire.
LOUISE Hullo, Annabel. The non-attire is very becoming.
BEL (correcting Louise) Isa.
VADIM Isabel, this is Louise Adamson, an old friend of mine, back from Rome. I hope we'll be seeing a lot of her.
BEL How do you do (question-markless).
VADIM Well, run along, Bel, and put on something. Breakfast is ready.
(To Louise) Would you like to have breakfast too? Hard-boiled eggs? A Coke with a straw? (Pale violin climbing stairs)
LOUISE Non, merci. I'm flabbergasted.
VADIM Yes, things have been getting a little out of hand, but you'll see, she's a special child, there's no other child like her. All we need is your presence, your touch. She has inherited the habit of circulating in a state of nature from me. An Edenic gene. Curious.
LOUISE Is this a two-people nudist colony or has Mrs. O'Leary also joined?
VADIM (laughing) No, no, she's not here on Sundays. Everything is fine, I assure you. Bel is a docile angel. She--
LOUISE (rising to leave) There she comes to be fed (Bel descends the stairs in a skimpy pink robe). Drop in around tea time. Fay is being taken by Jane King to a lacrosse game in Rosedale. (Exits)
BEL Who's she? Former student of yours? Drama? Elocution?
VADIM (moving fast) Bozhe moy! (good Lord!). The eggs! They must be as hard as jade. Come along. I'll acquaint you with the situation, as your schoolmistress says. (Part Four, 5)
A genus of five species of perennial plants native to South Africa, Strelitzia is named after the duchy of Mecklenburg-Strelitz. In his essay “Adam Czartoryski in Russia” (1935) Mark Aldanov describes the three meetings of the tsar Alexander I ("an harlequin in his face and in his life," according to Pushkin) with the Queen of Prussia Louise (Duchess Louise of Mecklenburg-Strelitz). The second meeting took place in Potsdam on Nov. 5, 1805 (a month before the battle of Austerlitz):
Впрочем, в Потсдаме была тоже идиллия, но другая: прежняя, мемельская. Для королевы Луизы прошедшие три года были долгим ожиданием новой встречи с царем. В одном из своих писем к графине фон Фосс она взволнованно-радостно сообщает: царь сказал генералу Винценгероде, что надеется и желает снова с ней встретиться (эти слова подчеркивает сама королева). «Русский император не имел понятия, как глубоко королева взволнована», — говорит биограф королевы Луизы П. Байле. Думаю, что чувства королевы были Александру Павловичу известны не хуже, чем немецкому историку. Символический результат встречи увековечен и на популярной картине: 4 ноября 1805 года прусская королевская чета и царь в 11 часов вечера вошли в потсдамскую гарнизонную церковь и над гробом Фридриха Великого поклялись друг другу в вечной дружбе. Это генерал Шильдер и называет «потсдамской мелодрамой». Возможность войны между Пруссией и Россией отпала надолго: на сто десять лет. Было заключено и письменное соглашение, тоже достаточно известное. (chapter IX)
Vadim Vadimovich and his first three wives (Iris Black, Annette Blagovo and Louise Adamson) seem to be the children of Count Nikifor Nikodimovich Starov (a retired diplomat). The surname Starov comes from staryi (old). In her "Memoirs" (as quoted by Veresaev in “Gogol in Life,” a book used by VN when he worked on his book on Gogol) Alexandra Smirnov says that in 1843 Gogol went to Karlsruhe to see Mickiewicz and, upon his return to Baden, told her that Mickiewicz postarel (has grown old) and that he remembers his stay in St. Petersburg with gratitude to Pushkin, Vyazemski and the entire literary circle:
В 1843 году Гоголь поехал в Карлсруэ, чтобы повидаться с Мицкевичем. Вернувшись в Баден, Гоголь рассказал Смирновой, что Мицкевич постарел, вспоминает своё пребывание в Петербурге с чувством благодарности к Пушкину, Вяземскому и всей литературной братии.
Karlsruhe brings to mind Karl Ivanovich Vetrov (Charlie Everett’s new name), Bel’s husband who takes her to the Soviet Russia and who ends up in a labor camp in Vadim (an odd coincidence). In Leningrad Vadim meets Dora (a friend of Bel) near the monument of Pushkin:
Dora was to meet me Friday morning on the Square of the Arts in front of the Russian Museum near the statue of Pushkin erected some ten years before by a committee of weathermen. An Intourist folder had yielded a tinted photograph of the spot. The meteorological associations of the monument predominated over its cultural ones. Frock-coated Pushkin, the right-side lap of his garment permanently agitated by the Nevan breeze rather than by the violence of lyrical afflatus, stands looking upward and to the left while his right hand is stretched out the other way, sidewise, to test the rain (a very natural attitude at the time lilacs bloom in the Leningrad parks). It had dwindled, when I arrived, to a warm drizzle, a mere murmur in the lindens above the long garden benches. (5.2)
According to Dora (a lame lady), as a girl she dreamt of becoming a female clown, ‘Madam Byron,' or ‘Trek Trek:'
"But look here, can't I do something? Can't I sort of hang around and make inquiries, and perhaps seek advice from the Embassy--"
"She is not English any more and was never American. It's hopeless, I tell you. We were very close, she and I, in my very complicated life, but, imagine, Karl did not allow her to leave at least one little word for me--and for you, of course. She had informed him, unfortunately, that you were coming, and this he could not bear in spite of all the sympathy he works up for all unsympathetic people. You know, I saw your face last year--or was it two years ago?--two years, rather--in a Dutch or Danish magazine, and I would have recognized you at once, anywhere."
"With the beard?"
"Oh, it does not change you one droplet. It's like wigs or green spectacles in old comedies. As a girl I dreamt of becoming a female clown, ‘Madam Byron,' or ‘Trek Trek.' But tell me, Vadim Vadimovich--I mean Gospodin Long--haven't they found you out? Don't they intend to make much of you? After all, you're the secret pride of Russia. Must you go now?" (ibid.)
In her “Memoirs” (as quoted by Merezhkovski in his essay “Pushkin”) Alexandra Smirnov quotes the words of Pushkin who said that Mickiewicz was a great lyrical poet who always fell under the influence of Byron and who had remained what he was in 1826:
В разговоре со Смирновой Пушкин упоминает о подражаниях Мицкевича Байрону, как об одном из его главных недостатков. "Это - великий лирик, - замечает Пушкин, - пожалуй, ещё слишком в духе Байрона, он всегда более меня поддавался его влиянию, он остался тем, чем был в 1826 году".
At the end of Pushkin’s drama Boris Godunov (1825) the second person quotes the saying yabloko ot yabloni nedaleko padaet (“like parents, like children;” literally: “an apple falls not far from the apple-tree”):
Один из народа
Брат да сестра! бедные дети, что пташки в клетке.
Другой
Есть о ком жалеть? Проклятое племя!
Первый
Отец был злодей, а детки невинны.
Другой
Яблоко от яблони недалеко падает.
One of the people
Brother and sister! Poor children, like birds in a cage.
Second person
Are you going to pity them? Goddamned family!
First person
Their father was a villain,
But the children are innocent.
Second person
Like parents, like children.
In yabloko (apple) there is Blok. At the beginning of Alexander Blok’s drama Roza i krest (“The Rose and the Cross,” 1913) Bertrand mentions yabloni staryi stvol (the old trunk of an apple-tree):
Яблони старый ствол,
Расшатанный бурей февральской!
Жадно ждёшь ты весны...
Тёплый ветер дохнёт, и нежной травою
Зазеленеет замковый вал...
Чем ты, старый, ответишь тогда
Ручьям и птицам певучим?
Лишь две-три бледно-розовых ветви протянешь
В воздух, омытый дождями,
Чёрный, бурей измученный ствол!
Vadim’s family name (that resembles the name Long) seems to be Prince Yablonski. According to Vadim, his father (whose society nickname was Demon) was portrayed by Vrubel:
My father was a gambler and a rake. His society nickname was Demon. Vrubel has portrayed him with his vampire-pale cheeks, his diamond eyes, his black hair. What remained on the palette has been used by me, Vadim, son of Vadim, for touching up the father of the passionate siblings in the best of my English romaunts, Ardis (1970).
The scion of a princely family devoted to a gallery of a dozen Tsars, my father resided on the idyllic outskirts of history. His politics were of the casual, reactionary sort. He had a dazzling and complicated sensual life, but his culture was patchy and commonplace. He was born in 1865, married in 1896, and died in a pistol duel with a young Frenchman on October 22, 1898, after a card-table fracas at Deauville, some resort in gray Normandy. (2.5)
Vadim tells Oks (Osip Lvovich Oksman, a reformed terrorist who shows to Vadim a Russian lending library in Paris) that his father died six months before he was born (2.4). Frederic Moreau, the protagonist in Flaubert's novel L'Education sentimentale (1869), too, was born after his father's death in a duel. Flaubert's novel begins when Frederic just returned to Paris from Normandy where he had visited his uncle who, as Frederic's mother had hoped, would leave her son inheritance.
In Blok's poem Vozmezdie (“Retribution,” 1910-21) the hero's father (nicknamed Demon because of his resemblance to Byron) had also received Flaubert's "strange inheritance, Education sentimentale:"
И жаль отца, безмерно жаль:
Он тоже получил от детства
Флобера странное наследство -
Education sentimentale. (Chapter Three)
In Chapter Three of "Retribution" Blok describes Warsaw visited by the hero after his father's death and mentions Vrubel (the author of The Demon Seated and The Demon Downcast):
Его опустошает Демон,
Над коим Врубель изнемог...
Его прозрения глубоки,
Но их глушит ночная тьма,
И в снах холодных и жестоких
Он видит "Горе от ума".
...and in his cold and cruel dreams
he sees "Woe from Wit."
Gore ot uma ("Woe from Wit," 1824) is a play in verse by Griboedov. In 1829 Griboedov's dead body was identified because the little finger of his left hand was maimed in his duel (the famous "Duel of the Four") with Yakubovich:
Sheremetev's death [in his duel with Zavadovski] delayed the Yakubovich-Griboedov meeting; it took place a year later (Oct. 23, 1818) in Tiflis; the great marksman, knowing how much the great writer liked to play the piano, neatly wounded him in the palm of the left hand, crippling the fifth digit; it did not prevent Griboedov from going on with his musical improvising, but some ten years later this contracted finger provided the sole means of identifying his body, horribly mutilated by a Persian mob in an anti-Russian riot at Teheran, where he was envoy. (Eugene Onegin Commentary, vol. II, p. 89)
In a letter to Annette Blagovo (Bel's mother) Vadim compares his mental flaw to the missing pinkie of a freak born with nine fingers. (2.7)
One of the seconds in the Zavadovski-Sheremetev duel (on the Volkovo Field in the outskirts of St. Petersburg, Nov. 12, 1817) was Onegin's friend Kaverin. When Sheremetev, mortally wounded and in agony, "flapped and plunged all over the snow like a large fish," Kaverin came to him and said: "Vot tebe i repka [Well, that's the end of your little turnip]" (EO Commentary, ibid.)
The name Repnin comes from repa (turnip) or, perhaps, from repey (burdock). In Part Six of LATH Vadim wonders if he could have outdrunk Kaverin:
Was that really I, Prince Vadim Blonsky, who in 1815 could have outdrunk Pushkin's mentor, Kaverin? (6.2)
Let me draw your attention to the updated version of my previous post, “Amerussia of Abraham Milton vs. Milton Abraham's invaluable help in Ada” (https://thenabokovian.org/node/35696)